Ален де Бенуа, пер. с французского Андрея Игнатьева

 

В конце 1990 года Арбатов, советник Горбачева, заявил американцам: «мы нанесем вам самый ужасный удар: мы оставим вас без врага». Весьма символичные слова. Крах советской «империи зла» мог лишить всякого идеологического оправдания американскую гегемонию над союзниками. С этого времени американцам оставалось только найти нового врага, чья угроза, реальная или мнимая, но в любом случае усиленная в восприятии благодаря средствам пропаганды, позволила бы им продолжить сохранять свою гегемонию над партнерами, которые никогда еще не были в такой степени похожими на вассалов. Именно это Соединенные Штаты и сделали, в 2003 году, два годя спустя после террористических атак 11 сентября,  разработав концепцию  глобальной войны против терроризма (Global War on Terrorism).

Выяснить, кто является твоим врагом, это, бесспорно, как раз в духе Шмитта. Именно по этой причине многие авторы принялись в последние годы изучать обстановку в современном мире в свете того или иного аспекта творчества Карла Шмитта, чаще всего, когда речь заходит о военных операциях, которые проводит Америка, или мерах, предпринимаемых Вашингтоном для борьбы против исламизма или международного терроризма (1).

Темой нашего исследования станет образ «международного» террориста в сравнении с фигурой партизана, такой, какой ее описал Карл Шмитт в своей знаменитой книге «Теория партизана» (2).

Но сначала надо вспомнить, что первоначально слово «террор» не обозначало никоим образом действия иррегулярных, партизанских формирований. «Террор» (la Terreur) является общим названием периода, продолжавшегося с сентября 1793 года по июль 1974 года,  когда революционная французская власть прибегла к террору в официальном  порядке, чтобы подавить своих политических противников. Поэтому, во время своего появления на политической сцене «террорист» не являлся бойцом иррегулярного формирования, который противопоставляет легитимность своих действий легальности, с которой он сражается. Напротив, он был лицом, действующим  от имени власти. «Террор» 1793 года был государственной политикой, совпавшей  по времени с одним из периодов Французской революции. Он осуществлялся в интересах государства и как таковой предполагал монополию власти на насилие. Само слово «терроризм» первый раз появилось во французском языке в 1794 году для обозначения режима политического террора, стоявшего в ту пору у власти. Через  два года это слово войдет в словарь. «Полчища дьяволов из ада, именуемых террористами, выпустили в мир», - так писал в ту пору Эдмунд Берк. Итак, это слово обозначает действия, осуществляемые государством или политическим режимом, то есть легальные действия (которые можно назвать нелегитимными), но вовсе не нелегальные действия (которые можно назвать легитимными). Это совсем не то, что в дальнейшем, в девятнадцатом веке «терроризм» будет прежде всего восприниматься как нелегальная форма деятельности против государства или политического режима. Это слово обретет тогда негативный оттенок и прекратит служить самоопределением (но слово «террор» продолжит использоваться для обозначения определенных мер, к которым прибегали тоталитарные режимы, такие как нацистский или сталинский. Тогда речь будет идти о «терроре», но не о «терроризме». С этого времени два термина будут разъединены). Это замечание весьма важно, так как оно позволяет понять, что также мог существовать (и существует всегда) терроризм государства.

Также интересно констатировать, что введение «террора» во Франции шло рука об руку с ведением французскими революционерами, начиная с апреля 1792 года, первой войны в истории, которую можно было назвать «тотальной войной» - выражение, которое никогда не применялось, например, к религиозным войнам шестнадцатого столетия или к Тридцатилетней войне, несмотря на многочисленные злодеяния, которые эти войны породили (3). Тотальная война характеризуется тем, что отменяются традиционные различия, прежде действовавшие во время войны. Одно из новшеств, появившихся в 1792 году, заключалось в том,  что в первый раз в истории можно было увидеть полки, состоявшие целиком из недавно мобилизованных гражданских. С другой стороны, конфликт обрел неограниченные масштабы и распространился на все аспекты жизни общества. В то время как революционер-«террорист» представлял себя сам в роли защитника добродетели (он «очищает» общество), революционная война затрагивала как участников боевых действий, так и тех, кто не участвовал в них. Те, кто вели ее, сами говорили о «войне до победного конца». Жан-Батист-Ноэль Бушо, бывший военным министром, говорил о необходимости «вселить ужас в сердца наших врагов» (4). Робеспьер призывал «полностью подавить, истребить, уничтожить врага» (5).  Таким же образом полагалось необходимым поступить и с внутренними врагами, что означало, что война с иностранными государствами и гражданская война ведутся в соответствии с теми же самыми принципами: во время боевых действий в Вандее республиканские войска получили недвусмысленный приказ не брать пленных и уничтожать всех мужчин, женщин и детей без разбору. «Тотальная война, - пишет Жан-Ив Гьомар, - это такая война, которая приводит в движение никогда прежде не виданные массы сражающихся, воодушевленных желанием  одерживать победы вплоть до полного уничтожения врага. Поэтому это война, ведущаяся без передышки и отвергающая возможность переговоров, имеющих целью остановить вооруженный конфликт и прекратить его как можно скорее» (6). Очевиден полный разрыв с принципами «ведения войны по правилам», которым следовали до Революции (7).

Эта неограниченная война обладает другой значимой чертой: то, что она ведется во имя «свободы». Революционеры, которые в мае 1790 года торжественно заявили о своем намерении отказаться «навсегда» от завоевательных войн, оправдывали свои действия – и их неограниченный характер – своим намерением «освободить пребывающие под игом народы», свергнуть все монархии и распространить повсюду в мире принципы Революции. Если они нападали на соседние страны, то для того, чтобы «дать им свободу», если они устраивали резню, то потому что возвышенные нравственные (идеологические) цели оправдывают применение любых средств. Связь между «моральной» войной и тотальной войной в свете того, о чем говорил Карл Шмитт, являет здесь поразительно наглядный пример (8).

У Карла Шмитта фигура партизана является сущностно важной, так как она представляет собой совершенный пример того, что государство и политика не обязательно являются синонимами, но, напротив, могут разделяться. На самом деле, партизан ведет в высшей степени политическую борьбу, но она осуществляется вне контроля государства и даже главным образом направлена против него. Деятельность партизан показывает, что могут вестись внешние войны, которые не являются войнами между государствами, и что противником не обязательно может выступать государство.

Шмитт проводит различие между фигурой партизана, такой, какая она является в партизанских войнах, ведущихся в начале девятнадцатого века в Пруссии и Испании против наполеоновской оккупации, и современным боевиком-революционером. И тот  и другой, конечно, являются бойцами нерегулярного ополчения, которые действуют вне легального поля и противопоставляют этой легальности легитимность, на которую они ссылаются и которую воплощают. И тот  и другой являются «вольными стрелками», которые  именуют себя «участниками сопротивления». В то  же время как их параллельно клеймят не только как «нелегальных» бойцов, но и как бойцов «нелегитимных», так как публичные власти отказывают им во всяком праве на сопротивление или восстание. И тот  и другой, в ходе их собственной деятельности игнорируют традиционную разницу между военными и гражданскими. Изначально эта разница соответствует разнице между лицами, принимающими участие в военных действиях, и лицами, не принимающими в них участие. Предполагается, что гражданские не участвуют в войне, и именно по этой причине они пользуются особой защитой. Между тем  партизаны не обязательно являются военными, и даже в редких случаях оказываются ими. Чаще всего, они являются гражданскими, решившими взяться за оружие. И эти гражданские часто набрасываются сами на других гражданских, которых они считают пособниками или союзниками своего врага.

Партизан и  боевик-революционер тем не менее принципиально отличаются друг от друга. Партизану, кроме его нерегулярности и активной вовлеченности в политику, Карл Шмитт в качестве отличительного критерия приписывал гибкость и мобильность в активной борьбе, указывая при этом, прежде всего, на его теллурическую природу. Партизан ставит перед собой ограниченные цели на территории, которую он считает своей. Желает ли он положить конец иностранной оккупации или свергнуть режим, который он считает нелегитимным, его деятельность связана с этой территорией. Итак, он зависит от логики Земли.

Этим он и отличается от «бойца революции» или «революционного деятеля», типа, чье происхождение Шмитт возводит к Ленину (9), и который определяется «абсолютной агрессивностью идеологии» или претендует на воплощение идеала «абстрактной справедливости». Вначале речь может идти о партизане классического типа, который оказывается «непреодолимо вовлеченным в сферу деятельности сил технического и промышленного прогресса. Он становится все более мобильным благодаря моторизации, вплоть до того, что он становится несвязанным ни с какой местностью.  Мобильный партизан такого типа утеряет свой теллурический характер»  (10). Утрата этого теллурического характера происходит из того, что боевик-революционер не связан по сути своей с какой-либо отдельной территорией: фактически, вся Земля представляет собой поле его деятельности. Но отсутствие ограничений проявляется и на другом плане. «Боец революции» освобождается от всяких ограничений в выборе средств. Убежденный, что он ведет целиком справедливую войну, он радикализуется одновременно в идеологическом и нравственном отношениях. Он с неизбежностью считает своего противника преступником и, в свою очередь, сам воспринимается как таковой. Вместе с боевиком-революционером пришла абсолютная вражда. Для Ленина, пишет Карл Шмитт, «целью являлась коммунистическая революция во всех странах мира; все, что служит этой цели, является хорошим и справедливым […] В глазах Ленина только революционная война является настоящей войной, потому что она рождается из абсолютной враждебности […]. Со дня, когда Партия обрела абсолютную ценность, партизан сам стал абсолютным и взошел на уровень носителя абсолютной враждебности» (11).

«Там, где война ведется сторонами, которые считают друг друга равными себе […], - добавляет Шмитт, - партизан остается маргинальной фигурой, которая не нарушает привычных понятий о войне и которая не изменяет природу этого политического феномена. Но если борьба включает восприятие противника целиком как преступника, если война, например, оказывается войной, которую ведут между собой враждебные классы, если ее главной целью является свержение правительства вражеского государства, взрывная сила этой криминализации врага делает партизана подлинным героем войны. Он это тот, кто приводит в исполнение смертный приговор, вынесенный в отношении преступника или вредного элемента. Такова логика войны justa causa, которая не признает justus hostis» (12). Террорист  наших дней это, очевидно, наследник или последнее воплощение этого второго типа.

В какой степени различие между двумя этими типами партизана соответствует различию между корсарами и пиратами? Жюльен Фройнд  двадцать лет назад написал, что «партизанская война и нынешний терроризм это неким образом сухопутное восприятие корсарства и пиратства […]. Современный тип партизана представляет собой, так скажем, копию сухопутного корсара, а тип террориста – копию пирата. Без сомнения, здесь есть логика вплоть до нерегулярного характера деятельности и того  и другого, в этом смысле трудно иногда было провести грань между корсаром и пиратом; и то же самое в случае партизана и террориста» (13). Шмитт видит также в фигуре корсара прообраз фигуры партизана. Он говорит здесь о корсаре, который пользуется общественным признанием, хотя он действует как участник нерегулярного формирования, в противоположность пирату, который считается преступником и которого никто не признает. Однако корсар действует на море, в то время как партизан у Шмитта по природе своей связан с землей. Что касается современного террориста, то он превосходит все эти различия. Он, конечно, скорее пират, нежели чем корсар, но он действует также в пространстве, находящемся по ту сторону различия между сушей и морем.

Шмитт не соглашается с мнением, что в условиях промышленного и технического прогресса фигура партизана утрачивает свое значение. Он, напротив, утверждает ясно и недвусмысленно, что тот же самый прогресс придаст ей новое измерение. «Что произойдет, - задастся он вопросом, - если человеческий тип, который до настоящего времени определялся как «партизан», сумеет приспособиться к своему техническому и промышленному окружению, поставить себе на службу новые средства и развиться в новый вид приспособившегося партизана? […] Кто сумеет помешать неожиданному появлению новых типов бойца, в чьей деятельности обретет новое, неожиданное воплощение фигура партизана?» (14)

Итак, «терроризм» не является каким-то новым феноменом. То, что здесь нового, это центральное место, которое он занимает (или которая ему приписывается) на международной сцене. Вопрос заключается в том, можно ли это объяснить или нет появлением новой формы терроризма. Между тем, существует разительный контраст между тем, что всюду говорят о терроризме, и семантической неясностью, которая присуща этому термину, неясностью, которая не мешает его по-разному использовать.

Один из первых вопросов, которые возникают, связан с представлением о легитимности террористической деятельности, легитимности, которую террористы постоянно утверждают, но в которой, конечно, им отказывают их противники. Проблематика партизана сама сразу же поднимает вопрос о паре «легальность-легитимность». Именно потому что он является бойцом, стоящим вне рамок легальности, партизан может ссылаться только на высшую легитимность в противоположность позитивному закону, установленному властью, с которой он сражается, это все равно, что оспорить, что легальность и легитимность никогда не могут совпасть. Это тема занимала Шмитта больше всего (15).

 

Примечания

 

1. Cf. notamment G.L. Negretto et J.A.A. Rivera, « Liberalism and Emergency Powers в Latin America. Reflections on Carl Schmitt and the Theory of Constitutional Dictatorship », в Cardozo Law Review, New York, 2000, 5-6, pp. 1797-1824 ; Thomas Assheuer, « Geistige Wiederbewaffnung. Nach den Terroranschlägen erlebt der Staatsrechtler Carl Schmitt eine Renaissance », в Die Zeit, 15 novembre 2001, p. 14 ; « Carl Schmitt Revival Designed to Justify Emergency Rule », в Executive Intelligence Review, 2001, 3, pp. 69-72 ; Frederik Stjernfelt, « Suverænitetens paradokser: Schmitt og terrorisme », в Weekendavisen, 10 mai 2002 ; Carsten Bagge Lausten, « Fjender til døden: en schmittiansk analyse af 11. September og tiden efter », в Grus, 71, pp. 128-146 ; William Rasch, « Human Rights as Geopolitics. Carl Schmitt and the Legal Form of American Supremacy », в Cultural Critique, 2003, 54, pp. 120-147 ; Nuno Rogeiro, O inimigo público. Carl Schmitt, Bin Laden e o terrorismo pós-moderno, Gradiva, Rio de Janeiro 2003 ; William Rasch, « Carl Schmitt and the New World Order », в South Atlantic Quarterly, 2004, 2, pp. 177-184 ; Peter Stirk, « Carl Schmitt, the Law of Occupation, and the Iraq War », в Constellations, Oxford, 2004, 4, pp. 527-536 (texte repris в Peter Stirk, Carl Schmitt, Crown Jurist of the Third Reich. On Preemptive War, Military Occupation, and World Empire, Edwin Mellen Press, Lewiston 2005, pp. 115-129) ; Fabio Vander, Kant, Schmitt e la guerre preventiva. Diritto e politica nell’epoca del conflitto globale, Manifesto libri, Roma 2004. Вильям Раш также постарался перевести тезисы Шмитта касательно конфликта на язык, заимствованный у Лумана и Лиотара (« Conflict as a Vocation: Carl Schmitt and the Possibility of Politics », в Theory, Culture and Society, décembre 2000, pp. 1-32).  Жак Деррида высказался за критическое прочтение Шмитта при анализе нынешней международной ситуации(« Qu’est-ce que le terrorisme ? »,  ,беседа с Джованной Боррадори в   Monde diplomatique, Paris, février 2004, p. 16). Жорж Корм полагает, что «коллизии, свидетелями которых мы являемся со времен важных событий 11 сентября 2001 года, и воинственная энергия, которую  развили Соединенные Штаты для того, чтобы внушить всем необходимость тотальной войны с террористическим монстром», только подтверждают «проницательность взглядов» Карла Шмитта. (Orient-Occident. La fracture imaginaire, 2e éd., Découverte, Paris 2005, p. 194).

2.   Theorie des Partisanen. Zwischenbemerkung zum Begriff des Politischen, Duncker u. Humblot, Berlin 1963 (перевод на французский в  La notion de politique – Théorie du partisan, Calmann-Lévy, Paris 1972, 2e éd. : Flammarion, Paris 1992).

3.   См., например,  J.F.C. Fuller, La conduite de la guerre de 1789 à nos jours, Payot, Paris 1963, p. 27.

4.   Цит. по Marcel Reinhard, L’armée et la Révolution pendant la Convention, CDU, Paris 1957, p. 141.

5.   Цит. по Marcel Reinhard, в Le Grand Carnot, Hachette, Paris 1994, p. 432.

6.   Jean-Yves Guiomar, L’invention de la guerre totale, XVIIIe-XXe siècle, Félin, Paris 2004, pp. 13-14.

7.   Cf. André Corvisier (éd.), De la guerre réglée à la guerre totale, 2 vol., CTHS, Paris 1997.

8.   Жан-Ив Гьомар в своей книге подчеркивает сам, что «анализ, представленный Карлом Шмиттом, великолепен». (op. cit., p. 313).

9.   В «Новой рейнской газете» от 7 ноября 1848 года уже Карл Маркс упоминает  «революционный терроризм» в качестве одного из необходимых средств для достижения победы. Но именно Ленин превратит насилие в неизбежную отправную точку для завоевания власти пролетариатом.

10. Théorie du partisan, op. cit., 2e éd., Paris 1992, p. 224.

11. Ibid., pp. 257 et 303.

12. Ibid., p. 235.

13. Послесловие к  Carl Schmitt, Terre et Mer. Un point de vue sur l’histoire mondiale, Labyrinthe, Paris 1985, pp. 108-109.

14. Théorie du partisan, op. cit., 2e éd., pp. 287 et 305.

15. См. Carl Schmitt, Legalität und Legitimität, Duncker u. Humblot, München-Leipzig 1932 (перевод на французский:  Légalité – légitimité, Librairie générale de droit et de jurisprudence, Paris 1936, 2e éd. : « Légalité et légitimité », в Carl Schmitt, Du politique. « Légalité et légitimité » et autres essais, Pardès, Puiseaux 1990, pp. 39-79).