В предисловии к своей книге, посвященной генералу де Голлю, Доминик Вене сразу ставит вопрос  о том, кем он был, и добавляет, что нынче необходимо покончить с «вызывающим всеобщую  путаницу манихейством». Можно ждать, что автор будет проводить следствие с обвинениями и оправданиями. Но читатель быстро осознает, что де Голль у Вене имеет мало общего с де Голлем Жана Ко или Филиппа Сен-Робера, Андре Мальро или Мориса Дрюона, Эдмона Мишле или Рене Капито, генерала Галуа, Франсуа-Жоржа Дрейфуса, Оливье Жермена-Тома, Доминика де Рю, Жана Парвулеску и  многих других авторов. Так как эта работа имеет определенную политическую направленность и исключительно хорошо написана на основе хорошо отобранных документов,  она представляет собой по сути дела обвинительную речь.

Внимание автора этой обвинительной речи в значительной степени сосредоточено на событиях второй мировой войны (из 281 страницы основного текста 200 посвящены произошедшему до 1945 года), что позволяет в очередной раз констатировать, что не может быть примирения между теми, кто верил, что в 1940 году надо было подписать перемирие, чтобы выиграть время и спасти то, что можно было, и теми, кто, напротив, считал, что надо было продолжать сопротивляться любой ценой.

На протяжении всей своей книги Доминик Вене ставит в упрек де Голлю его упрямство, его «неизменную уверенность в своей правоте», его мелочность и лживость, его «лицемерие» и «низменное злопамятство». В итоге он приходит к выводу, что голлизм всегда был только масштабным «блефом», что только укрепит убеждения тех, кто вчера говорил о «la Grande Zohra» (презрительная кличка де Голля, которую использовали сторонники сохранения французского Алжира – примеч. пер.), или позавчера о «генерале-микрофоне» (или бригадном генерале «на временном основании»). В любом случае эта работа служит продолжением шедевров этого жанра, таких как «К чему привел голлизм» Луи Ружье (1946), совсем мало известной книге «Обвинительная речь против лживости» Роже Риюнье (1962) или «Мавр под де Голлем» Жака Лоре (1964).

Скажем сразу: факты, которые приводит Доминик Вене, в основе своей точны – они кажутся тем более правдивыми, что представлены с большой долей таланта. Вопрос в том, а исчерпывается ли ими тема? Иначе говоря, нельзя ли посмотреть на  генерала де Голля с другой стороны?

На де Голля в юности большой отпечаток наложило чтение Ренана и в особенности Мориса Барреса. Вене к этому добавляет влияние Морраса и даже «интеллектуальную близость с «Аксьон франсез», что остается спорным (1). В мировоззренческом отношении де Голль, который затем стал близок Бернаносу и Маритену, выступает прежде всего продолжателем Шарля Пегу и, помимо него, таких философов как Бергсон и таких великих французских социалистов, как Пьер Леру, чье недоверие к парламентаризму и веру в вечность родины он разделял (2). Впрочем, он не скрывал того, чем обязан уважаемому им Пегу, который был одновременно социалистом-дрейфусаром и мистическим певцом французского национализма и хотел быть наследником как героизма парижских коммунаров, так и традиций французской монархии. Как писал сам де Голль: «Ни один писатель не имел на меня подобного влияния. Я прочитывал все, что у него выходило. […]. Стиль. Культура. Суждение. Реакции. Мышление одновременно чрезвычайно последовательное, где всегда обнаруживаешь одни и те же принципы, одни и те же мощные идеи, и также очень подвижное, потому что он учитывал то, как меняется ситуация, и он также любил менять свою точку зрения» (3). Постоянство и смена точек зрения: над этим стоит поразмышлять.

Как и Пегу, генерал де Голль выработал себе «определенное представление о Франции». Это представление носит абстрактный характер и Францию он отождествлял со своей собственной персоной, так говорят те, которые пытаются уверить, что он всегда «презирал французов». И на самом деле, генерал часто проявлял это презрение, что является типично аристократической чертой, и он был злопамятен, как старый слон. Впрочем, это не помешало ему постоянно провозглашать «суверенитет народа», который он ставил «выше Ассамблеи» (4), и  дать французам в первый раз возможность избрать главу государства всеобщим голосованием. Это также не помешало пользоваться среди них популярностью, которой не было ни у одного из его преемников. Впрочем, а были французы такие, какими он их знал, в их целокупности, так часто достойны восхищения? И разве не надо было, когда они вели себя как скоты, придерживаться «определенного представления о Франции»? Де Голль остро чувствовал, что Франция  лучше, чем французы. Любя Францию, он сожалел, что ее жители всегда оказывались не на высоте того, что на его взгляд, заслуживала их страна. Презрение? Нет, скажем скорее разочарование.

Два раза в своей жизни де Голль оказывался в самом пекле гражданских войн, к которым французы, по правде говоря, так привыкли на протяжении своей истории. Совсем не он был их виновником, потому что они – и одна, и другая - явились следствием совершенно короткой войны, которая им предшествовала. Но он был вынужден бороться с теми, которые внутри его собственного лагеря не разделяли его взглядов, и выступали против его политики. То, что на этом лежал некий отпечаток трагического – в духе греческой трагедии – совершенно очевидно. Де Голль был трагической фигурой. «Трагедия исторического деятеля, - пишет Мириам Рево д’Алон, - заключается как раз в том, что он не может ответить на все требования одновременно» (5). Эти гражданские войны, как и все гражданские войны, оставили много незаживающих ран. Может быть, это лишний довод не стремиться их будоражить.

Алжирские события (а война была только одним из их аспектов) сами по себе были страшной трагедией. Она была страшной для алжирских европейцев, живших на этой земле целыми поколениями, и чувствовавших себя ее исконными обитателями, так и для алжирского народа, с которым до тех пор обращались как с людьми второго сорта, и который, возможно, именно по этой причине обрел настоящее национальное самосознание.

Нынче почти непонятная для современной молодежи, война в Алжире стала причиной решительных перемен и жестокого прозрения. В 1959 году, по свидетельству Алана Пейрефи, генерал де Голль вопреки своей прежней точке зрения понял, что сохранение Алжира в составе Французской Республики по целому ряду причин (политических, экономических и демографических) не является ни возможным, ни желаемым. «Генерал, - как очень верно замечает Вене, - стал антиколониалистом не из-за чувства вины или ненависти к себе, но потому что трезво смотрел на вещи […]. Будучи националистом, но не империалистом, де Голль полагал, что каждый народ обладает своим собственным предназначением и должен иметь возможность свободно «распоряжаться собой». Начиная с этого времени это была гримаса судьбы, что он выступил против людей, которые были его единомышленниками» и он без колебаний стал обращаться с ними как с врагами. Но мог ли он действовать иначе, ведь именно сами они считали его врагами? Совершенно верно, что военные, которые защищали французский Алжир вплоть до организации подпольной работы обладали чувством чести и верности данному слову, что заслуживает уважения.  Но их политическое сознание, как хорошо известно Доминику Вене, осталось на детском уровне.

Вене упрекает де Голля в том, что он обманул своих собственных сторонников и без угрызений совести уничтожил людей, которые разделяли те же самые ценности, что и он сам. Это правда. Но разве не они сами сделались самым большим препятствием его политики, которую они не желали или не могли понять? Зачем генералу прощать тех, кто не скрывал желания его убить? «Чтобы найти выход из алжирской войны, - пишет Вене, - возможно было бы трудно поступить лучше, чем де Голль, но было невозможно поступить хуже». Это выражение легко можно перевернуть: возможно, труднее поступить хуже, но невозможно поступить лучше.

В своей книге, озаглавленной «Лезвие шпаги» (1932), де Голль писал: «Человека действие почти невозможно представить без значительной меры эгоизма, гордости, жесткости и коварства. Но он и должен быть именно таким и он даже выдвигает эти качества на первый план, превращая их в средство для свершения великих дел». И он упоминает о «честолюбцах высшей пробы […] которые не видят в жизни другого смысла, кроме как  участвовать в происходящем, и которые, вырываясь из серых будней, мечтают только о штормах истории». Доминик Вене приводит эти слова, как если бы они служили обвинением их автору. Однако это сама правда. Был ли  средь великих людей хоть один, кто размышлял по другому?

Де Голль и принадлежал к таким «честолюбцам высшей пробы». Или правильнее ли было его назвать посредственным поденщиком? Цезарь, Александр, Перикл, Людовик XI, Ришелье, Бисмарк, Наполеон: какого великого человека не вела вера в его звезду? В его предназначение? Гордость, жестокость, цинизм, амбициозность, эгоизм, коварство: есть ли среди них хоть один, которого можно было бы избавить от подобных обвинений или даже хоть один, кто бы не  считал эти недостатки достоинствами? Хоть один, кто бы не побрезговал обратиться к «быдлу», чтобы свершить свои «черные дела»? «Я удивлю вас своей неблагодарностью», - писал Юлий Цезарь. Ришелье в своем «Политическом завещании», Наполеон в своих «Мемуарах со Святой Елены» проповедуют это с гораздо больше откровенностью, чем де Голль в своих воспоминаниях. Про этого последнего можно сказать, что он служил Франции, чтобы осуществить свои личные амбиции. А разве Александр не служил Греции, чтобы осуществить свои? Добавим, он был безжалостен к тем, кто хотел встать у него на пути. А Наполеон когда-либо был другим?  

Доминик Вене пишет однако по поводу генерала: «В будущем, как и в прошлом, молодые идеалисты будут видеть в нем пример для подражания. И как человек он в этом отношении был образцом». Получается, что как бы только его политическая деятельность была отмечена недочетами. Здесь видно, что критика Вене является по преимуществу критикой с позиции нравственности. Его вдохновляет набор ценностей, который делает ему честь, и которого нет ничего плохого придерживаться. Но возникает вопрос, а не является ли это смешением жанров.

Левые (зачастую) следуют моралистическим представлениям о политике: они полагают, что мир нравственно ущербен, и необходимо его исправить, чтобы он стал «более справедливым». Из подобного подхода проистекает якобинский культ добродетели, приверженцы которого повсюду хотят заменить испорченность честностью и установить порядок вещей, при котором «началось бы всеобщее движение к благу» (Сен-Жюст) – что в конечном итоге, привело к террору – где это благо требует «прозрачности» социального поля, в то время как оно по своей природе обладает непроницаемой стороной, что является благотворным и необходимым. В свою очередь, правые (зачастую) следуют этической концепции политики: они полагают, что добродетели политика состоят в мужестве, честности и верности данному слову. Они мечтают об «идеальной» политике, образцово героической, освященной религией и жертвенной.  Смешение в их представлениях добродетелей политика и добродетели воина, это в сущности то же самое, как если, говоря словами Гомера, требовать от Одиссея, чтоб он проявлял качества Ахилла – чтобы лис был также львом. В любом случае, мораль или этика как бы образуют topos, который как бы возвещает в сфере политики истину в последней инстанции, но сама эта истина не имеет отношения к политике. Такой подход к политике, пусть он и будет распространенным (и заслуживающим уважения), принадлежит к сфере неполитического.

Если приверженец этики убеждения принимает решение, ориентируясь на предпочтительное, приверженец этики ответственности делает это ориентируясь на возможное. Итак, искренность как таковая не придает никакого политического значения политическому действию. Именно поэтому политику в ее конкретных проявлениях следует избавить от чисто этических суждений: «Гражданин Флоренции, который согласно сентенции Макиавелли, предпочитает величие города спасению души, - как замечает Мириам Рево д’Алон, - соглашается использовать средства, отвергнутые общественной моралью, чтобы снискать любовь добропорядочной публики» (6). Моральные ценности или этический подход просто не могут служить критерием для вынесения суждений о политике. Поэт ценен своими стихами, эссеист своими очерками, архитектор своими сооружениями, музыкант свой музыкой и политик своей политической деятельностью – и никак иначе.

Нельзя сказать, чтобы политика не была связана с моралью, без которой она стала бы только прагматическими действиями, совершаемыми без зазрения совести, но она обладает своей собственной моралью, в основе которой лежит гражданская добродетель, а во главе угла стоит ощущение общего блага. И политические добродетели являются в первую очередь политическими, и только потом – моральными. Политическую мораль не только нельзя смешивать с личной этикой или частной моралью, но, как подтверждает также Рево д’Алон, она это «этика, которой присуще чувство ответственности, и которая не тождественна мотивам, происходящим из внутренних побуждений или совести. Вовсе не истина, открывающаяся человеческой душе, определяет ценность действия» (7). Именно это хорошо понимали все великие теоретики политики и политические деятели: Макиавелли, Гоббс, Руссо, Талейран, Бисмарк и Макс Вебер. И именно это так никогда и не поняли Кодряну и Эвола.

Чего следует ожидать от политика? Того, что он обладает чувством исторического момента. Что он умеет оценивать свою эпоху и, учитывая обстоятельства, определяет политический курс, умея выбрать средства его осуществления. Вене соглашается, что де Голль, будучи посредственным военным, с этой точки зрения является «исключительным» политиком. Как он пишет, «он по-настоящему чувствовал историю. Касательно великих событий, происходящих в мире, он часто оказывался проницательнее и дальновиднее других». Именно это замечание, сделанное по случаю, хорошо бы развить.

Враждебно относящийся к парламентаризму и либерализму, как и Пегу, презиравший деньги и финансовые круги (чье могущество он тем не менее недооценивал), наконец, уже в ту пору отвергавший разделение на правых и левых, де Голль хотел объединить народ вне рамок системы партий. Конституция Пятой республики, чье принятие в сентябре 1958 года было одобрено 80% французов, в большей степени была предназначена именно для этой цели. К тому же она посредством Рене Капито несла на себе отпечаток влияния Карла Шмитта: отказ от пропорциональной системы и придание правительству устойчивости и однородности, в которых оно так нуждалось, знаменитая «статья 16», предусматривающая также недвусмысленно введение чрезвычайного положения. Ввод в обращение нового франка в 1960 году позволил оздоровить государственные финансы. Затем, практика референдумов и избрание президента Республики всеобщим голосованием начиная с 1962 года послужили подтверждением намерения дать всем гражданам возможность более активного участия в политической жизни.

Но именно в сфере внешней политики, которая вызывает наибольшее влияние со стороны историков, гений де Голля, это следует признать, проявился наиболее блестящим образом. В разгар холодной войны генерал де Голль оказался единственным из лидеров западных государств, который понял, что можно и нужно отказаться от разделения мира на две части и что будущее принадлежит тем, кто сможет обратиться к третьему пути. Имея целью обеспечение независимости своей страны, что было единственным средством для Франции продолжить играть роль великой державы, он по-настоящему провидческим образом сумел определить угрозу, исходящую от Америки, как это, к сожалению, не смог сделать ни один  из противостоящих ему в его собственном лагере. Уже в 1959 году военно-морские силы Франции на Средиземном море были выведены из-под объединенного командования НАТО. В январе 1963 года де Голль отверг американский проект создания межнациональных сил и наложил свое вето на вступление  Англии в Общий рынок (это вето было повторено в декабре 1967 года). Несколькими днями позже генерал, который очень рано порвал с германофобией своей собственной среды (8), подписал с ФРГ договор о дружбе и сотрудничестве, который служил прообразом возрожденной в его духе каролингской империи и чьей явной целью было то, что Европа «будет европейской, то есть что она не будет американской» (этим объясняется саботаж, которому этот договор подвергся со стороны атлантистских кругов по тот берег Рейна). В 1964 году последовало дипломатическое призвание КНР. В марте 1966 года – выход Франции из НАТО. В 1967 году было введено эмбарго на поставку оружия на Ближний Восток, за которым последовало полное эмбарго на поставку оружия в Израиль, что ясно обозначило переориентацию политики Франции в средиземноморском регионе и ее желание уделять особое внимание отношениям с арабскими странами. Все это не было ни популистскими мероприятиями, ни пусканием пыли в глаза. Выход из НАТО, в особенности, прозвучал как удар грома в сфере международных отношений, чье последствие ощущается до сих пор. То же самое можно сказать о создании собственных сил ядерного сдерживания (или «сил возмездия»), запуске в 1965 году первого французского спутника, развитии подводного ядерного флота, следование стратегическому курсу «обороны по всем азимутам» и т.д..

Эти шаги привлекли особое внимание Армина Мёлера, который, работая в Париже корреспондентом немецкоязычной прессы с 1953 по 1961 год,  увидел в де Голле представителя «консервативно-революционного» типа политика и не переставал восхищаться им, как человеком, способным принять решение, «шмиттианцем» par excellence, и который на протяжении всей своей жизни стремился, чтобы немцы, парализованные страхом перед политикой, идеей могущества и историей, последовали его независимому по отношению к блокам курсу (9).

Хронология, содержащаяся в конце книги Вене, кратко напоминает о его значимых делах, но в самой работе им не уделяется большого внимания, за исключением исторических речей, произнесенных в 1964 году в Мексике («Рука об руку»), в 1966 году в Пномпене против американской интервенции во Вьетнаме, в 1967 году во французской Канаде («Да здравствует свободный Квебек») и тому подобному этого рода. Это полное отсутствие какого-либо анализа внешней политики Франции в эпоху генерала (который вполне мог бы составить основу книги), конечно, удивит читателя, который с полным правом ожидал увидеть более или менее бесспорные выводы.

Доминик Вене пишет, что в конечном счете именно де Голль открыл врата «на сумеречный путь упадка», что он позволил «ничтожествам захватить Францию», что на протяжении десяти лет он предлагал французам «только мистический ореол вокруг распущенности и посредственности». Он доходит до того, что видит в публичной деятельности генерала «крайнее воплощение» нигилизма, который в большей степени являлся нигилизмом, определяемым как следование «корыстным интересам», тогда как сам де Голль постоянно демонстрировал пренебрежение комфортом и не стремился идти легкими путями. Не слишком ли Вене перегнул палку?

Это правда, что де Голль не смог предвидеть Мая 1968 года, что он вначале считал его только бурей в стакане воды. Правильно ли изображать эти события как «нежеланное дитя» его политики? Май 1968 года был только проявлением во Франции охватившего весь мир широкого молодежного движения (чьи устремления не всегда заслуживают критики) и одновременным плодом общего развития социума, которое не могла держать под контролем ни одна политическая власть. Будучи реалистичным политиком классического типа и оставаясь, как писал Вене, «человеком дореволюционного времени, которому была ближе эпоха Ришелье, чем эпоха Ленина», генерал де Голль не разбирался если не в идеях (которых ему самому было не занимать), то по крайней мере в идеологиях. Именно поэтому он слишком мало уделял внимания течениям, взбудоражившим основы общества во всем мире. Изменение ценностей и нравов были «чужды категориям его мышления».

Утверждать, что «период, на который наложила отпечаток его деятельность, связан также с ускорением упадка ценностей, которые он олицетворял», как если бы генерал был ответственен за эти перемены, или же он был в силах противостоять модернизации мира в эпоху Славного тридцатилетия, тем не менее неверно. Американизация французского общества  к тому же, по-настоящему началась только во время Жискар д’Эстена. И именно в эпоху де Голля французский язык наиболее энергично защищался против «франглэ» (термин, обозначающий французский язык с большей долей англицизмов – примеч. пер.).

Де Голль сказал в 1958 году, что потребуется тридцать лет, чтобы понять, чем был голлизм. Это верно, дело в том, что если бы его личность свелась бы к его недостаткам, реальным или мнимым, то после его смерти от голлизма не осталось бы и следа. Но произошло совсем наоборот. Голлизм не только оказался более прочным и более значимым, чем бонапартизм, но даже те из его преемников, которые в наибольшей степени отошли от его принципов, так и не смогли заставить исчезнуть полностью наследие де Голля. Голлизм в этом отношении можно было бы сравнить с перонизмом, если не считать, конечно, того, что тетя Ивон не имела ничего общего с Эвитой!

Доминик Вене задается вопросом: «Если бы капитан де Голль был бы убит под Дуомоном в 1916 году, пошло ли по другом пути развитие французского общества?» Конечно, общество не было бы другим, потому что одни и те же тенденции одновременно затронули все развитые страны, вступившие в поздний этап современности, но много что, конечно, было бы другим. Если бы де Голль был убит в 1916 году, то, например, французские солдаты воевали бы в Ираке на стороне американцев.

Можно, конечно, ненавидеть де Голля. Но реальность обязывает сказать, что из всех лидеров, которые сменяли друг друга во главе Франции на протяжении века, ни один и в подметки ему не годится. И что даже среди тех, кто боролся с ним в свое время, многие сейчас сожалеют, именно потому что с тех пор они не знали никого более великого.

Вполне в порядке вещей, что воспоминания о великих людях вызывают к жизни самые крайние и непримиримые мнения о них. Уже при жизни, как и после смерти Наполеон был героем как «черной легенды», так и «прекрасной  легенды». Для одних, которые хранили память о солнце Аустерлица, он был действующим лицом одной из самых удивительных эпопей в истории. А для других он был только «похитителем Европы», которому никогда не простить  обстрел церкви Сен-Рош, смерть  Кадудаля (один из вождей шуанов, казненный при Наполеоне за организацию покушения на него – примеч. пер.) или казнь герцога Энгиенского. Бонапартисты и антибонапартисты так никогда и не примирились. Подобным образом, непримиримы голлисты и антиголлисты. Это, по крайней мере, показывает то, что как в одном случае, так и в другом предметом их разногласий был человек необычный и стоящий выше среднего уровня.

27 апреля 1969 года, после поражения на референдуме, генерал де Голль ушел в отставку, побежденный коалицией из больших шишек, которые не хотели реализации его проекта регионализации и реформы Сената, буржуазии, которую беспокоило его неприятие к «корзинке», и посредственностей, стремившихся просто занять свое место под солнцем. Он уехал в Ирландию, а затем в Испанию. Чувство горечи, которое охватило его, было, без сомнения, вызвана прежде всего неблагодарностью. Эта горечь сквозит в четверостишии Ницше, написанном в виде посвящения на экземпляре «Воспоминаний о войне», подаренном французскому послу в Дублине: «Ничто не стоит ничего, Ничего не происходит, И однако все случается, Но это безразлично». Хотя эти строки принадлежат Ницше, безжалостному хулителю нигилизма, Доминик Вене увидел в них признание невероятного деголлевского нигилизма. Можно здесь увидеть и другое. Например, определенное хладнокровие, определенную душевную уравновешенность. «Все, что случается, достойно восхищения», - говорил Леон Бло. Все случается, но ничего не происходит. Все, что делается, ни к чему не приводит, но однако это надо делать. Все надо всегда начинать вновь. В этом заключена трагедия и одновременно величие человека.

Последнее предложение, написанное генералом перед тем, как он рухнул на стол для игры в своем доме в Коломбэ вечером 9 ноября 1970 года, весьма поучительны: «Но как же я все таки не понял, что спаситель нации не может обходиться без порицаний со стороны общественного мнения и без  проигрышей на выборах?»

 

 

Примечания

1.    См. Jacques Prévotat, L’Action française, PUF, 2004, p. 79.

2.    См. Jacques Viard, Pierre Leroux, Charles Péguy, Charles de Gaulle, Association des Amis de Pierre Leroux, Aix-en-Provence 2002 ; et Pierre Leroux, Charles Péguy, Charles de Gaulle et l’Europe, L’Harmattan, Paris 2004.

3.    Об этом сообщает Ален Пейрефи в C’était de Gaulle, vol. 2, Fayard-de Fallois, Paris 1988, pp. 188-189.

4.   Mémoires de guerre, Gallimard-Pléiade, Paris 2000, Le salut, p. 843.

5.   Doit-on moraliser la politique ?, Bayard, Paris 2002, p. 19.

6.   Ibid., p. 71.

7.   Ibid., p. 13. Sur ce sujet, cf. aussi Eric Werner, « Pascal ou le choix d’Antigone », in Eléments, automne 2004, pp. 37-40.

8.     Уже в октябре 1945 года в Мейенсе он упоминает «дух галльских и франкских предков» и «сердечных отношений германцев с галлами». (Le salut, pp. 805-806).

9.    См. Was die Deutschen fürchten, Stuttgart 1965.  Армин Мёлер всегда представлял себя как немецкого галлиста. См. его книгу: Die Fünfte Republik, München 1963, которой предшествовала программная статья:   « De Gaulle und die neue Außenpolitik. Aus dem Dualismus der Blöcke wird ein Pluralismus », in Die Zeit, 1960, 14, p. 4. См. также текст о его спорах о голлизме с Франсуа Бонди:   « Ein Briefwechsel über den Gaullismus », in Merkur, 1964, 9, pp. 860-878.

 

(статья опубликована в «Элементах», апрель 2005 года)

 

Ален де Бенуа, пер. с франц. Андрея Игнатьева