Незадолго до своей смерти, подводя итог жизненному пути, он говорил, что был «патафизиком в 20 лет, ситуационистом в 30, «утопистом» в 40, «трансверсалистом» в 50, вирусологом и металептиком в 60». В его творчестве речь идет о симулякрах, вирусах, фатальной стратегии,  аттракторах и соблазне. Иными словами, социология Жана Бодрийяра не похожа на другие социологические теории.

Бодрийяр родился в Реймсе в 1929 году, в семье, имевшей крестьянские корни и происходившей из Арденн (но его отец был жандармом). В начальной школе учителя выделяли его, и он смог поступить в лицей, получая стипендию. Преподаватель философии посвятил его тогда в «патафизику» Альфреда Жарри, что поможет ему впоследствии «порвать со всей якобы серьезной философией». В 1948 году Жан Бодрийяр оказывается в стенах лицея Генриха IV в Париже, но вскоре отказывается от сдачи вступительных экзаменов в Высшую нормальную школу, чтобы устроиться сначала сельскохозяйственным рабочим, а затем каменщиком в Арле. Вернувшись в столицу, он заканчивает обучение в Сорбонне, проходит конкурс на замещение должности преподавателя немецкого языка и становится преподавателем лицея. Некоторое время читая лекции в университете Тюбингена, молодой германист переводит Петера Вайса, Бертольда Брехта, Карла Маркса, а также поэмы Гёльдерлина, остававшиеся неизданными.

Однако, вскоре  Бодрийяр оставляет преподавание в средней школе и берется за написание докторской диссертации под руководством Анри Лефевра и одновременно он посещает лекции Ролана Барта в Практической Школе высшего образования. Лефевр, который незадолго до этого был исключен из компартии, прославился в то время своей теорией «повседневной жизни». Тогда же Бодрийяр сблизился с Ги Дебором и ситуационистами. Его также интересует «культурная революция»: в 1962 году вместе с Феликсом Гваттари он основал недолго существовавшую Народную франко-китайскую ассоциацию.

Его диссертация о «системе вещей», которая в 1967 году заслужила одобрение жюри, состоявшего из Лефевра, Ролана Барта и Пьера Бурдье, была опубликована в следующем году в издательстве «Галлимар». Тогда же Жан Бодрийяр начинает преподавать социологию в университете Нантера, на кафедре Анри Лефевра. Параллельно он  принимает участие в основании журнала «Утопия», вместе с Губертом Тонка, Изабель Орикост и группой «Аэроланд». Вместе с Жаком Донзеле Бодрийяр участвует в событиях мая 1968 года. «Мы спустились с трансцендентальности истории в имманентное пространство повседневной жизни», - напишет он позже. Для него это было трудное время, когда он познал бедность.

Впоследствии вместе со своим другом Полем Вирилье он основывает журнал «Траверсес», продолжает преподавать в Нантере в 1986 году, а затем в Париже IX Дофине, где до 1990 года он будет научным директором Института социально-экономических исследований и информации (Iris).

Его первые книги, «Система вещей» (1968) и «Общество потребления» (1970), были работами, написанными в духе критической социологии и под влиянием неомарксистской критики общества. Бодрийяр, который питал страсть к семиологии, то есть к науке о знаках, объединил в них некоторые идеи Анри Лефевра, Ролана Барта, Веблена и Герберта Маркузе с достижениями структурализма и лакановского психоанализа. Он стремился исправить Маркса, показывая, что потребительский капитализм фундаментальным образом отличается от капитализма девятнадцатого столетия в том плане, что он заменяет старые формы отчуждения на совершенно новые: не материальное отчуждение труда, но духовное отчуждение через товар.

Бодрийяра интересует путь, на котором вещи «переживаются», то есть манера, в которой система потребления определяет общественные отношения. Говоря более абстрактно: «Вещи представляют собой категории вещей, которые вовлекают категории людей». Потреблять это прежде всего манипулировать знаками и определять свое место по отношению к этим знакам. Итак, потребляют не столько вещь, сколько саму систему вещей (никогда не потребляют вещь саму по себе, но всегда манипулирует вещами как тем, что позволяет вам обрести отличие). В обществе потребления выбор не является свободным, он зависит от вовлеченности в общественный порядок и, следовательно, от принуждения.

Реклама, которая создает иллюзию обращения к каждому, производит стандартизацию вещей, которые она предлагает, потому что каждый в конечном итоге покупает тот же продукт, что и его сосед. Система вещей, определяемая таким образом как то, что насаждает однородность, в конечном счете  стандартизирует потребителя, который сам превращается в вещь.

Итак, Бодрийяр анализирует общество  как систему, в которой все общественные отношения определяются циркуляцией товаров и фактом, что все, что произведено, должно быть потреблено. Общество потребления это «получивший всеобщее распространение обмен». Бодрийяр приходит к выводу, что потребление, далекое от того, чтобы являться простой материальной практикой, «представляет собой деятельность по систематической манипуляции знаками», что значит: чтобы стать объектом потребления, вещи необходимо стать знаком. Это и объясняет то, что потребление не знает пределов: находясь по ту сторону потребностей, оно стремится к все большему количеству знаков. «Именно потому что потребление в конце концов, основывается на дефиците, оно неустранимо».

В 1972 году в работе «К критике политической экономии знака»  Бодрийяр констатирует, что Адам Смит и Карл Маркс, а вслед за ними их либеральные и марксистские ученики ограничиваются тем, что проводят различие между  потребительской стоимостью (его функциональной и «природной» ценностью) и его меновой стоимостью (его экономической и рыночной ценностью). Он добавляет к этому символическую  стоимость вещи, которая является ценностью, приобретаемой в отношениях с другим субъектом, и  ее стоимость  знака по отношению к вещам. Красивая авторучка, например, может служить для письма (потребительская ценность), ценность, эквивалентную недельному заработку (меновая ценность), может быть предложена в качестве подарка (символическая ценность) или придать социальный статус (структурная ценность по отношению к системе вещей).

Этот труд сделает  Бодрийяра чрезвычайно знаменитым, и благодаря ему он вскоре станет одним из самых читаемых и комментируемых французских интеллектуалов за границей, а именно с США, где Сильвер Лотринже, француженка, ставшая профессором в Колумбийском университете, приложила все силы, чтобы сделать его известным. С тех пор Бодрийяр путешествует по всему миру, где ему вскоре будут посвящены десятки книг, в то время как во Франции его дерзкая ирония по отношению к академическим ученым и его беспримерный темперамент долгое время будут вызывать глухую враждебность со стороны многих.

«Зеркало производства», работа, вышедшая в 1973 году, знаменует его решительный разрыв с марксизмом. Бодрийяр утверждает, что марксизм является только зеркалом буржуазного общества, и марксисты, как и либералы, помещает производство в центр общественной жизни и по этой причине не могут предоставить основу радикальной критики рыночной системы. «Марксизм, - скажет он, - является только разочарованным горизонтом капитала».

С выходом книги «Символический обмена и смерть» (1976) Бодрийяр полностью покидает сферу политической экономии. Констатируя, что общества, в которых господствуют одни лишь рыночные ценности, основанные на обмене знаков и благ, оказываются не способны ответить на символические потребности. Он игнорирует семиотическую логику в пользу логики символической системы, продолжая в этом отношении труды Марселя Мосса и Жоржа Батая.

Сам термин «символический обмен» берет начало из того, что Батай называл economie generale, в которой чрезмерные расходы и жертвенное разрушение берут верх над представлениями о производстве и полезностью. Бодрийяр в ту пору проповедует «аристократическую критику» капитализма, которая также восходит к Ницше, и приводит в пример «примитивные» традиционные общества, в которых царил не рыночный обмен, а система обмена дарами, такая, как ее хорошо описывает Марсель Мосс, основа символического обмена, определяемая через тройное обязательство давать, получать и производить.

Именно в этой книге Бодрийяр в первый раз утверждает, что западные общества подверглись «прецессии симулякра» в том смысле, что они последовательно прошли из эпохи оригинала в эпоху копии – здесь вспоминаешь знаменитый текст Вальтера Бенджамина о «Художественном творчестве в эпоху механического воспроизводства» - а затем в эпоху «третьего порядка симулякра», когда копия становится на место оригинала и в конечном счете становится более «реальной», чем он, Полностью отличная от оригинала, копия становится на деле чистым симулякром также, как в романе Борхеса карта заменяет территорию. И также как этот симулякр может порождать только другие симулякры, само общество целиком становится полем симулякров. В творчестве Бодрийяра это важная эпоха.

В восьмидесятых годах Бодрийяр все больше размышляет о коммуникационных технологиях и о природе общественных отношений, которую они определяют. Знаменитая формула Маршалла Маклюэна: «Медиум и есть послание» служит ему путеводной нитью: форма медиа более значима, чем их содержание. Именно это придает им возможность соблазнять.

В противоположность Мишелю Фуко, который интересуется прежде всего происхождением форм власти, Бодрийяр (который опубликовал в 1977 году книгу «Забыть Фуко») видит в идее соблазна и, следовательно, в идее симуляции, представление, которое помогает понять современное общество: «Соблазн правит вселенной символов, в то время как власть правит только реальной вселенной». Также он дистанцируется от «микрополитики желания» Жиля Делеза или «экономики либидо» Жана-Франсуа Лиотара. Соблазн, не уставал подчеркивать он, это совсем другая вещь, чем желание («О соблазне», 1979).

Начиная с этого времени Бодрийяр показывает, как модерн, основанный на идее производства, уступил постмодерну, в котором царит симуляция, под этим термином следует понимать способы культурной репрезентации, которые «симулируют реальность: телевидение, киберпространство, виртуальную реальность, спецэффекты, видеоигры, интерактивные экраны. Ныне, утверждает Бодрийяр, мы вошли в совершенно новую эру, в которой социальное воспроизводство (обработка информации, связь, «когнитивное» производство) заняли место производства как главного способа организации общества и идентичности образуются сами через восприятие образов, моделей и доминирующих кодов.

В современном мире, утверждает Бодрийяр, не только исчезла всякая трансцендентальность, но даже определение реального стало проблематичным. Именно об этом свидетельствует непрерывное распространение виртуальных репрезентаций мира. Виртуальность имеет тенденцию к созданию совершенной иллюзии, и именно это роднит ее с копией, которая не отсылает более к оригиналу. Бодрийяр на своем языке говорит об «изгнании реальности ее дублем».  Отныне исчез именно принцип реальности. Так как сама реальность есть ничто иное, как принцип. Освобожденная от своего принципа, реальность взрывается экспоненциальным образом, в то время как на его место приходит мир, где правит чистая виртуальность. Другими словами: истина стирается или заменяется знаками ее существования. Мы находимся по ту сторону иллюзии (или «ложного сознания»), так как иллюзия  возможна, когда есть реальность, а последняя исчезла.

С тех пор Бодрийяр более без колебаний заявляет, что «реальность более не существует». И именно это «исчезновение реальности», изображаемое как «совершенное преступление» и исследованное как таковое в книге, которое носит это заглавие (1995), будет с пор главным предметом его раздумий. Реальность исчезает на наших глазах. Как это стало возможно?

Для ситуационистов общество спектакля определялось прежде всего как всеобщее отчуждение. Бодрийяр утверждает, что этот этап пройден, так как невозможно более провести различие между «спектаклем» и зрителями. Исчезновение спектакля, а значит исчезновение сцены – в пользу зрительного зала. Путь от сцены к зрительному залу это путь от банального представления о фатальности до фатального представления о банальности, от сознания к информации, от истерии к шизофрении, от конечности к метастазе. Это этап, на котором все сливаются в «экстазе коммуникации».  

С тех пор как реальность не ведет более ни к чему, что ее превосходит, ей остается только размножаться, клонировать саму себя, неограниченно воспроизводить саму себя, не отсылая более ни к чему. Так она лишена конца, в двух смыслах этого слова. Когда знак теряет связь с реальностью, которую он обозначает, он гипертрофируется, он раздувается, он размножается и дает метастазы вплоть до того, что он может обозначать как все, так и ничего. И тогда все заражается этим самым принципом неопределенности: информация, труд, истина, социальный статус, язык, память, художественное творчество, не оставляя места для рационального мышления, как его принято понимать. На место реальности приходят симулякры, которые не перестают самопорождаться и самовоспроизводиться. Теперь не действительность  стоит выше вымысла, но вымысел  оказывается над действительностью!

Бодрийяр берет некоторые слова, чтобы придать им новое значение. Вирус является для него знаковым термином, который отсылает как к компьютерам, так и к эпидемиям, формам и сетям: мы переживаем «вирусную» эпоху, и сколь угодно примеров этому являют СПИД и «коровье бешенство», компьютерные «хакеры», международный терроризм и «информационные потоки». После символической ценности и ценности-знака, Жан Бодрийяр в «Прозрачности зла» (1990) утверждает, что ценность вошла в «фрактальную» или «вирусную» стадию: она распространяется во всех направлениях без всяких указаний на что бы то ни было. Это более не ценность, но эпидемия знака. И так все принимает форму вирусной эпидемии: «Сети, Интернет имеют природу неограниченного разрастающихся метастаз!»

Кладя конец признанным оппозициям добра и зла, истины и лжи, того, что означает, и того, что означается, эпоха постмодерна характеризуется, итак, не только воспринимаемым как благо «исчезновением ориентиров», но также «обширным процессом разрушения смысла». Тезис Бодрийяра заключается в том, что в современных западных обществах информационные технологии привели к появлению не только «мировой деревни», о которой говорил Маршал Маклюэн, но и мира, в котором смысл стирается, а «реальность» сводится к единственно ссылающимся на себя знакам своего существования, в то время как само общество становится  «непроницаемой» структурой. Эпоха модерна была временем революционных или иных взрывов вовне. Эпоха постмодерна это время  взрыва вовнутрь.

Разрушение смысла в масс-медиа. «Мы находимся во вселенной, где все больше и больше информации и все меньше и меньше смысла». Масс-медиа стали «гигантской силой нейтрализации, уничтожения смысла». «Информация, в противоположность тому, что считают, это нечто вроде черной дыры, это форма поглощения события».

Разрушение социального в массах. Западные общества перешли сначала от касты к классу, затем от класса к массе. Нынче массы не отчуждены, но непроницаемы: они ищут зрелища больше нежели чем смысла, они превращаются в «молчаливые большинства», которые поглощают социальную энергию без того, чтобы ее отражать или регенерировать, которые глотают все знаки и заставляют их исчезнуть в «черной дыре».

Сам человек становится «чистым экраном», который поглощает все то, что перегоняют сети. В прежние времена машина отчуждала человека. Благодаря интерактивному экрану человек более не отчужден, но он сам становится частью интегрированной сети. «Мы пребываем в мировом экране. Наше присутствие смешивается с течением образов и знаков, наш дух растворяется в надинформации (surinformation) и постоянном поглощении актуальности, которая сама и управляет настоящим». Виртуальный человек это «инвалидная коляска, без сомнения наделенная рассудком”. «Интерактивный экран, - объясняет Бодрийяр, - превращает процесс общения (communication), отношений одного с другим, в процесс замены (commutation), то есть переводимость одного в то же самое. Секрет Интернета заключается в том, что Другой в нем оказывается в принципе Самим Собой. […] Произошел переход из ада, где сталкиваешься с другими, в экстаз, вызываемый ощущением, что кругом только ты, от чистилища инаковости в искусственный рай тождественности». «Образ человека, сидящего и созерцающего пустой экран своего телевизора однажды станет одним из самых прекрасных образов человека двадцатого столетия!»

По примеру Жана-Франсуа Лиотара, провозгласившего конец «великих романов», которые лежали в основе эпохи модерна, Бодрийяр утверждает, что идеологии в эпоху постмодерна также оказываются не более чем системами знаков, то есть симулякрами. У них нет более направления, потому что мы уже «попали по ту сторону». Вера в прогресс, унаследованная от просветителей, превратилась в простую «гуманитарную психологию», права человека представляют собой «нулевой уровень идеологии».

Насчет политических партий Бодрийяр утверждает, что они находятся в «состоянии искусственного поддержания жизнедеятельности»: «Они живут не более чем знаками своего существования и пробуют продлить жизнь больного общества, которое более не ведает, куда оно движется или вокруг чего оно вертится». В книге «Бесподобные левые» (1985) Жан Бодрийяр насмехается особенно над социалистами, превратившимися в «проповедников, которым нечего предложить, кроме сентиментальной патетики», и коммунистами, которые отказались от всякой революционной перспективы, чтобы защищать доведенный до предела морализм. Наконец, левые дошли до того, чтобы руководить похоронами своих идеалов. Приход соцпартии к власти был только «выпуском в свет божий спрятанного ребенка, которого капитал посадил на шею французскому народу».

Сама власть, добавляет Бодрийяр в книге «В тени молчаливого большинства», «существует только для того чтобы скрыть факт, что ее не существует». Что касается государства, то, принимая свою «экстатическую форму», оно стало трансполитическим, также как люди становятся транссексуалами!

История, наконец, перестала быть продолжающейся последовательностью событий, имеющей линейную направленность. Ею «движет отныне не развитие, но совершенно не поддающаяся контролю и ограничению опухоль». Всегда происходят события или вернее наличествуют «событийные ставки», но эти события не составляют более историю. В этом смысле мы в самом деле вышли из истории, но не в смысле «конца истории», который неосторожно провозгласил Фрэнсис Фукуяма, но в смысле, что утрачена всеобщая связь событий. Мы перешли от линеарного к хаотическому времени. Маркс придумал выражение «свалка истории». Нынче, утверждает Бодрийяр, сама история стала свалкой.

Получившая всеобщее распространение симуляция умертвила реальность и также заменила ее гиперреальностью. Бодрийяр хочет этим сказать, что симулякр не только ниже того, что он симулирует, но, напротив, он представляет усиленную или доведенную до высшей стадии форму, более реальную, чем сама реальность. Копия пещеры Лако, посещаемая туристами, стала уже более реальной, чем оригинал. Центр Бобур, который Бодрийяр называет «совершенным круговым оператором», выводит на сцену «гиперреальность культуры таким же образом, как гипермаркет вывел на сцену «гиперреальность товара» или крупные интерактивные масс-медиа – «гиперреальность общения». В «Фатальной стратегии» (1983) Бодрийяр приводит другие примеры этой гиперреальности, благодаря которой мода отныне более красива, чем красота, порнография более сексуальна, чем секс, терроризм несет в себе больше насилия, чем насилие, соблазн более искусственен, чем обман, непристойное более заметно, чем видимость.

В 1986 году путешествие по ту сторону Атлантики, в сердце гиперреальности, вдохновило его на написание великолепного очерка под заглавием «Америка». Констатируя, что в США вседозволенность идет рука об руку с общественной гиперморалью, что превращает любой диссидентский голос или позицию в подлежащую искоренению патологию, в этом очерке он называет бег трусцой формой суицида, утверждает, что в Америке никто не смотрит телевизор, так как сам экран смотрит на зрителей и высказывает мысль, что скорость «формируется чистыми объектами», так как она является «экстатической формой движения». Америка для него одновременно является моделью современности, последним из первобытных обществ и «законченной утопией».

В девяностые годы в серии небольших заметок, к которым добавились пять томов его «Спокойных мемуаров», сборника блистательных мыслей вперемешку с зачастую меланхоличными афоризмами, Жан Бодрийяр тщательно обосновывает свою теорию, сопоставляя ее с крупными и мелкими событиями, нашедшими свое отражение в масс-медиа. Он делает это в своей едкой, провокационной и  задорной манере,  вкупе с неизменным нонконформизмом. При этом Бодрийяр никогда не пренебрегает тем, чтобы вызвать раздражение у сторонников общепринятых идей и господствующей благонамеренности.

Касаясь событий, он всегда прибегает к уходу в сторону, смещению перспективы, к поиску ослепительного парадокса, именно этот сбивающий с толку уход в сторону всегда позволяет обратиться к сути, не останавливаясь на оценках и показывая, что событие всегда отсылает к чему-то другому, нежели оно само. В сущности речь идет, как пишет Бодрийяр, о том, чтобы досрочно дойти до конца процесса, чтобы увидеть то, что происходит по ту сторону».

В 1991 году у него выходит книга «Войны в Заливе не было» («Галилей»), звучное название которой вызвало столько комментариев. В ней он объясняет, что война предполагает принцип жертвы, несовместимый со стремлением к нулевым потерям (в лагере нападавшей стороны), также как признание врага, не сводимого к роли «хулигана». «Асексуальная» война, ведшаяся хирургическими методами, первая война в Заливе «никогда не происходила» в том смысле, что она больше была похоже на спектакль, нежели чем на боевые действия.

В ноябре 2001 года его текст  «Дух терроризма», опубликованный в «Монд», вновь вызвал брожение среди парижской интеллигенции. Если первая воина в Заливе была для него не-событием, теракты 11 сентября явились для него, напротив, «абсолютным событием» - но также и «темным объектом желания», который «усилил связь образа с реальностью».

Бодрийяр вызвал скандал своим утверждением, что международный терроризм нового типа, который питается за счет того, что он хочет разрушить, является «актом, который возвратил нечто необычное, не вмещающееся в рамки системы обмена, получившего всеобщее распространение». «Тактика терроризма заключается в том, - пишет он в дополнение, - чтобы вызвать избыток реальности и обрушить систему благодаря этому избытку реальности». К этому добавляется еще несколько типично бодрийяровских замечаний: «Когда две башни рухнули, то было впечатление, что они ответили на самоубийство авиасамоубийц своим собственным самоубийством». И еще: «Спектакль терроризма навязывает терроризм спектакля».

Критика, которую навлекла на него эта статья (и которая вызвала появление нескольких статей на эту же тему) свидетельствовала на деле о непонимании его метода. То, что намеревался сказать Бодрийяр, это то, что Запад может воевать с терроризмом, но он не в состоянии представить ему символического ответа. На присущее террористам желание умереть он не может ответить демонстрацией своего собственного стремления к смерти.

Запад выставляет себя в образе царства Добра, и это мешает ему видеть, что в жизни людей нет ничего однозначного или однонаправленного, что все двойственно. Все, что ни воплощается в жизнь, скрывает в себе свою противоположность, свою «проклятую сторону» (Жорж Батай). В данный момент, утверждает Бодрийяр, эта сторона двойственности берет верх, в то время как другая сторона разлагается  изнутри. Именно это случилось с коммунизмом, который скрывал присущую ему двойственность». Другими словами, чем больше стремятся избавиться от символов, тем больше они имеют тенденцию возвращаться. Мощь символов «всегда выше, чем мощь оружия и денег». Общество, которое, будучи убежденным в своем превосходстве, хочет повсюду установить царство Однородности, создает условия для своей собственной гибели. «Тот, кто живет за счет Однородности, погибнет от этой Однородности», - пишет Бодрийяр («Всеобщий экран», 1997).

Как и Филипп Мюрей, Бодрийяр всегда полагал, что самое большое зло происходит из болтовни о Добре. «Мы наивно думаем, - объясняет он, - что прогресс Добра, распространение его во всех областях соответствует уничтожению Зла. Кажется, так никто и не понял, что они оба обретают силу одновременно и благодаря одному и тому же прогрессу (…).

Добро не сокращает Зла, и впрочем, не меняется с ним местами: они одновременно несводимы друг к другу и их отношения крайне запутаны (…). Абсолютное Зло происходит из избытка Добра, не ведающего ограничений распространения Добра, технологического развития, безграничного прогресса, тоталитарной морали, упорного и не знающего возражений желания творить добро. Это Добро отныне обращается в свою противоположность, абсолютное Зло». Можно сказать, что Зло проистекает из неудержимой реакции на избыток Добра.

Бодрийяр, вообще, полагал, что «в течение, может быть, столетия Запад способствовал разрушению и гибели своих собственных ценностей», в результате чего он оказался сегодня на нулевом уровне в сфере символов, так что именно этот нулевой уровень он хочет навязать остальному миру. Убежденный, что он является носителем тех ценностей, которые только и могут считаться всеобщими, Запад хочет распространить их по всей планете, что побуждает его определить как извращенное и архаичное любое своеобразие, которое ему противостоит, «включая такую форму своеобразия, каковой является сама смерть». В сущности Запад хочет вести переговоры с представителями других культур и бесится, не имея возможности этого добиться.

«Единственное средство сопротивляться мондиализму, - это сохранять своеобразие», - скажет Бодрийяр в 2002 году. «То, что может нанести поражение системе, это не какие-либо позитивные альтернативы, а это своеобразие. Между тем, своеобразие не является ни хорошим, ни плохим. Оно не альтернатива, оно принадлежит к другому порядку […]. Оно может быть самым хорошим и самым плохим. Его невозможно сделать частью исторического процесса. Оно наносит поражение любой претендующей на исключительность и господствующей идеологии, но оно не представляет собой претендующей на исключительность контр-идеологии – оно изобретает свою игру и свои собственные правила игры». Терроризм выступает бесспорно, своеобразным феноменом, которому присуща склонность к крайнему насилию. Бодрийяр никоим образом не выступает его апологетом. Он требует только, чтобы мы осознали его природу. Терроризм является доведенным до крайности символическим ответом на абстрактную «общечеловечность».

Оспаривая тезисы Сэмуэля Хантингтона о столкновении Ислама и Запада, Бодрийяр напишет: «Речь идет ни о столкновении цивилизаций, но об имеющем почти антропологический характер конфликте между всеобщей однородной культурой и всем тем, что в какой бы то ни было области сохраняет какой-либо элемент непримиримой инаковости. Для мондиализма любая как интегристская, так и религиозная ортодоксия, любые отличные и своеобразные формы являются ересями. На этом основании они обречены либо добровольно или силою быть включенными в мировой порядок, либо исчезнуть. Миссия Запада (или скорее бывшего Запада, потому что у него уже нет давно собственных ценностей) заключается в подчинении всеми средствами разнообразных культур жестокому закону эквивалентности. Культура, которая утратила свои ценности, может только вымещать зло на ценностях других культур […] Цель состоит в том, чтобы сократить площадь любой непокорной территории, покорить и захватить все дикие области, будь ли то в географическом пространстве или в сфере духа» («Власть Инферно»).

Критическое мышление, по мнению Бодрийяра, должно стать «радикальным». «Радикальность, - пишет он, - заключается в том, чтобы обращаться к корням вещей […] Радикальность это не значит всегда знать больше о реальности, но обходить с другой стороны». И именно это он и не прекращал делать. Он никогда не переставал быть «радикальным» мыслителем вплоть до конца жизни. Исходя из этого, он вырабатывал свои позиции по самым разнообразным темам, в чем его всегда вдохновляло проницательное выражение: «Радикализм несет свободу».

О клонировании: «Секс уже освободился от репродукции, теперь же настало время репродукции освободиться от секса […]. Разве  это не стремление к смерти толкает существа, наделенные полом, деградировать до формы размножения, предшествующей половой?» А также: «О клонировании говорят только как о биологическом явлении. Между тем, мне кажется, что ему уже предшествовало клонирование в умственной сфере: система образования, информации и массовой культуры позволяют формировать существа, которые становятся копиями друг друга».

О референдуме по поводу проекта европейской конституции: «Само «да» это более как «да» не Европе, ни даже Шираку или либеральному порядку, основанному на консенсусе, «да», которое отныне является не «ответом», но самим содержанием вопроса.

О беспорядках в пригородах: «Иммиграция и вызванные ею проблемы это только симптомы разложения нашего общества из-за его борьбы с самим собой […]. Само общество, находящееся на пути распада, не имеет никакого шанса смочь интегрировать своих иммигрантов, потому что они являются одновременно результатом и жестоким анализатором этого распада».

Этот иронический подход, противоположный нудным нравоучениям как самому духу системы, конечно,  смогли оценить только друзья Жана Бодрийяра. Его недоброжелатели, сменяя друг друга, обвиняли его в аполитизме и иррационализме, женоненавистничестве и гомофобии, даже в том, что он является аморальным реакционером или циником-консерватором. В 1990 году его обвинили в том, что он выкопал идеи Жозефа де Местра в «Прозрачности зла». В 1996 году его высказывание о «претенциозной ничтожности современного искусства»  стоило ему авторской колонки в «Либерасьон». В 2005 году автор удручающе глупого памфлета, подписанного Тома Флориан, дошел до того, что представил его как «псевдофилософа, повторяющего все штампы реакционного мышления», а его творчество назвал «зловонной кучей»! Позже журнал гомосексуалистов «Тету» был единственным, кто порадовался его кончине.

Бодрийяр ответил на эту критику в мае 1997 года в статье, озаглавленной «Заговор дураков»: «Разве невозможно более сказать чтобы то ни было необычного, дерзкого, гетеродоксального и парадоксального, без того, чтобы тебя автоматически назвали ультраправым (что лишь, заметим, говорит в пользу ультраправых)? Почему все то, что есть морального, сообразного и конформистского и что традиционно считалось принадлежностью правых, перешло к левым?» «Интеллектуальная низость, - также заметил он, - стала поистине олимпийским видом спорта в наше время».

Иные находили, что он «преувеличивает», не осознавая того, что этот большой любитель кино и научной фантастики – явная цитата из него содержится в знаменитом фильме братьев Варшавски «Матрица», который представляли (неверно) как иллюстрацию его тезисов – увлекающийся, кроме того, с восьмидесятых годов фотографией (его первая крупная выставка прошла в Париже в 2000 году), может быть описал только первые ростки грядущей «гиперреальности».

«Избегая смерти, поневоле избегаешь жизни», - сказал Бодрийяр. Великодушный, одинокий, любопытный ко всему, автор более чем пятидесяти книг, который так часто описывал «вирусные» процессы в обществе, в конце концов, умер от рака 6 марта  прошлого года. Взявший слово на его похоронах на кладбище Монпарнас министр культуры Рено Доннедье де Вабр, явно захваченный врасплох  мировой реакцией на его уход, признался во время краткой речи, что почти не знаком с его трудами: «Мне очень бы хотелось поговорить с Жаном Бодрийяром. Нынче мне остается только лишь читать его труды». У него еще будет время.

 

(опубликовано в «Нувель эколь», 2008)

 

Ален де Бенуа, пер. с французского Андрея Игнатьева