Мне кажется, что именно Никиш назвал Эрнста Юнгера der Augenmensch (человеком с хорошо развитым зрительным восприятием). Для меня  der Augenmensch это Армин Мёлер. Говоря об этом, я думаю не только о его любви к живописи и об его удивительных познаниях в сфере искусства. Я вспоминаю не только о разговорах, которые у нас двоих были на эту тему, не о выставке Ловиса Коринта в Мюнхене, которую вместе мы посетили уже много лет назад, не о путешествии в Мексику, которое я предпринял, имея при себе только один туристический путеводитель — его статью, посвященную мексиканскому «мурализму» (то есть творчеству Диего Риверы, Хосе Клементе Ороско и особенно Давида Альфаро Сикейроса). Однако все это связано между собой. Если бы не его увлечение политикой, Армин Мёлер был бы вне всякого сомнения одним из лучших художественных критиков своего времени. В этом заключается его призвание, которое можно бы назвать нереализованным, если бы оно не подверглось некоторому роду превращений. Я убежден в том, что Армин Мёлер смотрел на политическую жизнь и на эволюцию различных идеологий именно глазами человека искусства, а более точнее, художника. Мировоззренческая система для него это прежде всего расстилающийся пейзаж, открывающаяся взглядам панорама.   Также, когда он занимался Консервативной революцией, он ставил перед собой цель прежде всего выявить Leitbilder, «ведущие образы». И в этом предпочтении живописи в ущерб, например, музыке, я вижу также источник его «номинализма»: пейзаж, такой, каким его представляет художник, служит основой для создания отдельной картины в заданном контексте. И в большей степени, чем не существует науки о цельном объекте, невозможно художественными средствами изобразить «всю реальность».

Этот антагонизм между музыкой и живописью носит принципиальный характер. С одной стороны абстракция, пусть даже исполненная восхитительной гармонии, с другой, конкретное своеобразие. В отношении Консервативной революции Мёлер постоянно говорит к тому же, что предпочитает облекать изложение скорее в образы, нежели чем в концепции. Это снова тот же самый принцип: образы всегда носят конкретный и обособленный характер, а концепции чаще всего имеют характер общий и абстрактный. Wider die All-Gemeinheiten — в этом и заключается позиция художника. Но эта позиция не имеет ничего общего с простым признанием некоего рода примата эстетики, которое ведет к «эстетизации политики», о чем более чем много говорили. Значение этой позиции носит более глубокий характер. Речь идет о том, чтобы признать, что всякое мышление занимается формами, что все знания основываются на знании форм, что сама цель человеческого существования это облечься в форму и добиваться совершенства этой формы. Между тем, не существует формы самой по себе. И мне случалось иногда дразнить Армина Мёлера, говоря ему, что отрицать существование общих понятий означает отрицать существование и самых общих понятий, какие только могут быть, но здесь мы всецело сходились. Сами понятия доступны зрению. Благодаря этому можно увидеть, насколько мало Мёлер был расположен к религии, которая отдает предпочтение слуху перед образом — иконой, или к философии, которая ставит в центре внимания абстрактного человека, лишенного принадлежности к чему-либо особенному.

Именно эта позиция позволяет Армину Мёлеру всегда обращаться к самому важному. Эта черта всегда поражала меня у него: без промедления сразу обращаться к самому важному. Никогда он не останавливается на деталях, на завитушках. В какой-либо мировоззренческой системе, именно потому что он смотрит на нее как на пейзаж, он тотчас же выделяет силовые линии, то есть перспективу. Также при написании текстов он всегда умеет найти подходящее, верное слово. Армин Мёлер: the right word in the right place. Однажды он сказал мне, что лучший способ рассказать о книге это при ее прочтении не делать никаких замечаний и, закрыв ее, ограничиться тем, что набросать на бумаге то, что сохранилось в памяти. Я никогда не забуду этот совет (которому, однако, я слишком плохо следую). Из его любви к выделению самого важного происходит его неприязнь к светским разговорам и бесполезным дискуссиям. И если он иногда бывает груб с таким-то или таким-то, это потому что он ненавидит терять свое время и еще больше ненавидит, когда его к этому вынуждают.

Другая черта, которая меня всегда поражала у Армина, это его духовная независимость и его отказ от предвзятых мнений. Конечно, даже если наши мысли не возникают сами по себе, но развиваются в контакте с другими,  все равно может идти речь о по-настоящему индивидуальном мышлении, которое было бы в значительной степени независимым. Но в случае Армина Мёлера  эта независимость духа выходит за общепринятые рамки. Он не только сохраняет совершенную независимость по отношению к модам или господствующим идеологиям, как об этом свидетельствуют его работы, направленные против Umerziehung и Charakterwaesche, образующие нить, которая проходит через все его творчество, что вытекает из его неизменной верности стране, которую он избрал своей второй родиной, - но он является не в меньшей степени независимым по отношению к предрассудкам близких ему людей или тех, кто «думает как он». Я нахожу это качество еще намного более ценным. Мёлер не относится к числу тех, кто, сталкиваясь с каким-либо необычным событием, идеей или ситуацией, воспринимают их в соответствии с тем, как от них  требует их принадлежность к какому-либо «течению». Он не думает о чем-либо так то, потому что «об этом надо так думать», но потому что он сам в этом убежден. Также он никого не записывает во враги из принципа: у него есть только противники, которых он всегда умел признать и даже оценить их качества. Идет ли речь о том, чтобы писать о небоскребах в Чикаго или парижском «Помпидолиуме», во всех случаях он стремится сам выработать свое мнение. Он публикует статьи об Ирландии, Франции, Мексике или Соединенных Штатах, но он не пишет о странах, в которых он не был. Он высказывался на основании того, что он видел или на основании того, что читал, но никогда ничего не измышлял. В соединении с присущей ему чрезвычайной любознательностью эта черта позволила ему на протяжении всей его жизни открывать то, мимо чего основная масса людей прошла бы мимо: особая ценность Ганса Блюхера или Фридриха Георга Юнгера, значимость работ Зеева Штернхелля, Панайотиса Кондилиса или школы Пало-Альто. Такая деятельность напоминает работу разведчика, который продвигается впереди войска: он открывает для других места, которые необходимо захватить, он описывает исследуемые им ландшафты.

Но такая работа еще и работа одиночки, Einzelgaenger. По правде говоря, с точки зрения строго номиналистской, что могло бы быть более обособленным, чем ты сам? Разведчик идет впереди войска, он не смешивается с ним. Мёлер не принадлежит к числу тех, кто любит группы, партии, массовые объединения. Ценность его творчества происходит из его оригинальности, но сама оригинальность никогда не может служить лозунгом. Им восхищаются и его любят, но у него нет учеников. Может быть, именно это позволяет ему иметь друзей, которые ему также верны, как и он им. Так как друзья могут всегда сохранять любовь и уважение, и это не будет принижать их самих, в то время как ученики могут стать самими собой, только предавая своих учителей.

Наконец, Мёлер, по причинам, которые я только что назвал, принадлежит к числу реалистов. «Только чудовище, - пишет Чоран, - может позволить себе роскошь видеть вещи такими, какими они есть». Армин Мёлер является именно таким «чудовищем». Ничто ему не чуждо более, нежели чем утопия. В этом обнаруживается, конечно, его номинализм, то есть эта позиция, вырисовывающаяся только из отдельных ситуаций, из того, что мы являемся hic et nunc. Сами по себе идеи на заслуживают рассмотрения: они имеют ценность только по отношению к конкретным ситуациям, и самые лучшие из них могут стать безумными и нездоровыми. Это еще Чоран говорил, что «сама по себе идеология не является ни плохой, ни хорошей. Все зависит от того, как мы её принимаем». Мёлер слишком интересуется конкретными обстоятельствами, он слишком «consequentialiste», как сказали бы англосаксы, чтобы в некоторой степени не придерживаться этого утверждения. И в этом также заключается его неподражаемость. Как и его учитель Карл Шмитт, Мёлер никогда не забывает, что вчерашний противник завтра может оказаться союзником.  

Я знаком с Армином Мёлером уже так давно — по крайней мере, тридцать лет, - что я не припомню точных обстоятельств, при которых я его впервые встретил. Может быть, это итальянские друзья в самом начале шестидесятых годов в первый раз рассказали мне о нем. В ту пору он был для меня еще только автором книги «Консервативная революция в Германии». Его книга стала для меня откровением. Если быть совсем честным, я должен сказать, что в ту пору с моим слабым немецким, начальные познания которых я приобрел только в путешествиях, я едва мог прочитать оглавление! Но я видел, как вырисовывается новый пейзаж: образ «правых», которые не имели отношения ни к либерализму, ни к нацизму, и в очень умеренной степени были связаны с христианством! Удивительное открытие. Я вошел в эту вселенную, словно входишь в квартиру, которая заранее до этого была обставлена в соответствии с моими вкусами. На протяжении последующих лет я раскладывал по полочкам все детали. Сначала это нашло свое выражение в виде статей, затем в виде брошюр, книг и переводов. Уже в начале семидесятых годов я сам занялся подготовкой издания во Франции перевода большой книги Мёлера, сделанной с самого последнего немецкого издания, и следовательно самого объемного (1). Мне понадобилось двадцать лет, чтобы достичь этой цели, которую любой нормальный издатель посчитал бы чистым безумием (на реализацию этого проекта, полагаю, я потратил больше времени, чем на любую из собственных книг). Для соседних стран (в особенности, для Италии) выход этого же самого труда сыграл роль нажатия на кнопку «пуск». В наши дни переводят и комментируют авторов, принадлежащих к Консервативной революции. Признают ли немцы, которым самим понадобилось определенное время, чтобы заново открыть этот феномен, что без Армина Мёлера ничего бы этого не было?

Подходя еще более обще, я задаюсь вопросом, осознают ли немцы сегодня роль, которую Мёлер сыграл в распространении в кругах европейских «новых правых» политико-культурного наследия их собственной страны. Впрочем, для них это не имеет такого значения, потому что в других европейских странах явно интересуются Германией больше, чем  немцы интересуются ими! Но фактом является то, что Мёлер был в Европе одним из лучших послов своей любимой страны. И в особенности во Франции, где он провел столько лет и имел столько знакомых. Возможно, его швейцарское происхождение облегчило ему задачу, помогая стать нечто вроде «моста» между Францией и Германией. Впрочем, мост хрупкий и неустойчивый. Начиная с эпохи генерала де Голля Армин Мёлер часто ставил французов в пример немцам, как я сам ставил немцев в пример французам. Смогли ли мы убедить и тех, и других? У меня иногда складывается впечатление, что Франция и Германия обречены любить и ненавидеть друг друга, причем им никогда не удается понять друг друга, возможно, потому что эти две страны просто разного пола... Как бы то ни было, фактом является то, что Армин Мёлер является превосходным знатоком Франции. Он даже посвятил ей несколько книг — которые не были переведены на французский. Если он позволит мне сказать, он не только знает Францию лучше, чем большинство немцев, но и лучше, чем многие французы. Идет ли речь о Ривароле или Жозефе де Местре, Леоне Бло, Сореле, Селине, Клемане Россе или Чоране, он всегда оказывается тем, кто может сказать самое верное слово.

Воспоминания представляют собой образы. Почти все моменты моей жизни, которые связаны с Армином Мёлером и его супругой, запечатлелись в моей памяти. Я думаю о нашей общей любви к искусству, к библиографии и к кошкам. О незабываемом разговоре на маленькой площади в Инсбруке. О коллоквиумах, на которых мы встречались в Ницце, Турине или Париже. О присущем ему чувству юмора. О том, как он смотрит на разные вещи. О том, как мы были у того или у другого. О наших разговорах по телефону. Об этих письмах, когда название города или страны всегда написано на конверте жирными буквами, как будто  он считал, что почтальоны слепые!

В Мюнхене на Либихштрассе Эдит всегда рядом с «Арминио», который, как и его друг Мишель Мур, любит работать по ночам. Ночью и я сам был погружен в штудии на протяжении десятилетий. На протяжении всего этого времени на конвертах, в которых я отсылал мои письма, я писал: «Западная Германия». Но затем однажды, в 1989 году я смог сделать короткую надпись: «Германия». Только что мы вступили в новый век. Дорогой Армин, какая честь  вступить в новый век вместе.

Примечания

1. Я также опубликовал в журнале «Нувель эколь», основанном в 1968 году, перевод шести статей Мёлера:   « Devant l’histoire. Quelques remarques non systématiques », n° 27-28, automne-hiver 1975, pp. 190-192, trad. Paul Kornprobst ; « Le tournant nominaliste. Un essai de clarification », n° 33, été 1979, pp. 13-21, trad. Henri Plard ; « Le “muralismo mexicano”, un art populaire de notre temps », n° 39, automne 1982, pp. 45-66, trad. Henri Plard et Michel Rey ; « Le “style” fasciste », n° 42, été 1985, pp. 59-86, trad. Henri Plard ; « Schmittistes de droite, schmittistes de gauche et… schmittistes établis », n° 44, printemps 1987, pp. 63-66, trad. Jean-Louis Pesteil ; « Kondylis, l’anti-Fukuyama », n° 47, 1995, pp. 119-127, trrad. Jean-Louis Pesteil

Ален де Бенуа, перевод с немецкого Андрея Игнатьева