Определение позиции

В современной российской публицистике о «консервативной революции» написано немало. Однако констатация этого факта едва ли может вызвать удовлетворение или радость. «Консервативная революция» стала модным словцом, и очень часто используется как прикрытие, маскировка для собственных идеологических маневров на усердно картографируемом интеллектуальном пространстве. Разумеется, это не проходит бесследно для наблюдающей и читающей публики, которая, как всегда, оказывается запутанной и сбитой с толку, если у нее самой нет надежных точек опоры.

Но могло ли произойти иначе? Ведь и на своей родине оксюморон «консервативная революция» употреблялся и до сих пор употребляется в интеллектуальных околополитических баталиях либо для уличения в антидемократизме и симпатиях к нацизму, либо, наоборот, для критики проамериканских оппонентов и как знак приверженности «другой Германии».

Но отличие германской и российской ситуаций велико. Если в первом случае о «консервативной революции» существует большая, хотя и полная оценочных суждений литература, мимо которой просто нельзя пройти ввиду иного устройства научного и медийного пространства Германии, то во втором случае весомые и полноценные высказывания отдельных философов и ученых остаются почти незамеченными.

Отсутствие перевода основных историографических работ и самостоятельных исследований на русском языке, худо-бедно восполняемое спорадическими изданиями самих идеологов «немецкого движения», создает серьезные сбои в рецепции немецкой политической мысли 1920–30-х годов — и это при том, что у российских политологов и публицистов есть отчетливые, продиктованные современностью желание и потребность в такого рода осмыслении чужого опыта. Невзирая на отсутствие широкого научного контекста, культурная и политическая ситуация современной России, где можно довольно четко выделить линии «модернистов» и «консерваторов», предоставляет уникальную возможность разрабатывать по-прежнему острые темы «консервативной революции» («война» и «революция», «нация» и «империя», «техника» и «политика»), не оглядываясь на известные идеологические табу, которые имеют место в той же Германии.

Однако что делать с этой свободой? Здесь вспоминается классический пример: Белинский, знакомящийся с Гегелем в переложении Бакунина, и все дальнейшие несчастья русской социально-философской мысли…

Можно ли, будучи нацеленным на позитивный научный результат, вообще говорить о библиографии «консервативной революции» (КР) на русском языке в последнее десятилетие?

Если, с одной стороны, отвлечься от растиражированных в начале 1990-х и весьма популярных фальсификаций в духе сближения «консервативной революции» с традиционализмом Р. Генона и Ю. Эволы или обозначений вроде «интеллектуально-научные изыскания СС», а с другой, от более или менее удачных попыток понять КР из перспективы «новых правых» (имеются в виду публицисты Армин Молер и Ален де Бенуа), то в сухом остатке у нас окажется всего несколько заметных исследований. Их можно разделить по двум подходам — историографическому и социологическому. Историографический подход представлен главным образом у двух авторов — О.Ю Пленкова и С.Г. Алленова. Книга петербургского историка О.Ю. Пленкова «Мифы нации против мифов демократии» (1997) является одним из первых и наиболее полных очерков о КР на русском языке, однако она сильно зависит от либеральной германской историографии 1960–80-х годов. Работы воронежского историка С.Г. Алленова представляют собой, напротив, тщательный и сдержанный анализ различных трактовок КР в немецкой, английской и французской литературе, дающий представление о богатстве оттенков «революционно-консервативной» идеологии.

О втором подходе можно говорить применительно к исследованиям А.Ф. Филиппова и А.М. Руткевича, у которых доминирует социально-политический анализ групп и идеологем КР в контексте общеевропейских феноменов консерватизма или тоталитаризма. Я хотел бы предложить третий возможный путь, который лежит по ту сторону историографии и социальной теории.

Последним крупным вкладом в изучение КР является совершенно новое переиздание легендарного, но во многом устаревшего труда Армина Молера (1920–2003), справочника «Консервативная революция в Германии 1918–1932» (Ares Verlag 2005). По согласованию с автором его осуществил молодой коллега Молера Карлхайнц Вайсман. Он сохранил традиционное членение труда базельского историка и публициста, модернизировав его концепцию в соответствии с новым уровнем знаний и дополнив его современной библиографией — самой полной на сегодняшний день. Сильная сторона работы заключается в новом изложении пяти консервативно-революционных течений по молеровской классификации (фёлькише, младоконсерваторы, национал-революционеры, молодежное движение бюндише и ландфольк). Вайсман дает более детальное описание газет и журналов, а также предлагает сместить акцент с национал-революционных авторов вроде Никиша на группы вокруг Мёллера ван ден Брука и Эдгара Юлиуса Юнга как наиболее влиятельное течение в рамках КР. Это позволяет ему защитить позицию своего предшественника от известной критики Штефана Бройера, который вообще отрицает понятие «консервативной революции» и предпочитает использовать не менее спорное словосочетание «новый национализм».

Как бы то ни было, справочник Молера-Вайсмана и исследование Бройера «Анатомия консервативной революции» (1993) являются на сегодняшний день двумя крупнейшими и авторитетнейшими работами по истории идеологических течений Веймарской республики.

Особого упоминания заслуживает стоящая несколько в стороне работа француза Жана-Люка Эвара «Эрнст Юнгер. Авторитет и господство» (Éditions de l’éclat 2004). Несмотря на левые пристрастия автора, книга чрезвычайно интересна тем, что не пытается выделять типологию КР, а движется к смысловому ядру, к вычленению определенной политической философии консервативной революции, главное место в которой у автора занимает Эрнст Юнгер.

Как уже было сказано, моя задача в строгом смысле не сводится ни к историографии, ни к социальной теории: речь идет об осмыслении политико-философских измерений идеологических проектов КР или — иначе говоря — их политическую онтологию.

При этом в словосочетании «консервативная революция» для меня важна в первую очередь его вторая составляющая — важно увидеть консервативных революционеров как идеологов тотальной революции. В антилиберальном комплексе идей КР можно выделить приоритетную идею господства в тотальном государстве, связанную с легитимацией власти, отношением приказа и подчинения, а также выдающейся ролью «государственного мужа» или «фюрера».

Меня интересует значение проблемы господства и легитимации власти для политической философии консервативной революции. Классификация групп КР и ее критерии, подробное описание идеологем, сходств и различий между авторами и течениями, наконец, установление отношения КР к фашизму и национал-социализму остаются, бесспорно, важнейшими задачами для исследователя немецкой политической мысли 1920–30-х годов и так или иначе определяют горизонт нашего исследования. Однако я предпочитаю выбрать одну нить сложного идеологического комплекса и намерен по возможности следовать ей, поскольку, как мне кажется, именно в аспекте вопроса об авторитете и господстве «консервативная революция» может рассматриваться как целостный феномен, интересный не только в исторической перспективе.

Определение КР можно давать, отталкиваясь от истории термина, как это делает, например, Армин Молер, начиная с первых формулировок у Томаса Манна, Артура Мёллера ван ден Брука и Хуго фон Хофмансталя. Или следовать принципу Карла Шмитта и определять КР, конкретизируя образ врага — например, в виде марксизма, либерализма или Веймара и Версаля в целом. Также возможно вскрыть смысл термина посредством анализа его употребления, прибегая к самоистолкованиям протагонистов КР. В частности, Молер использовал и эту возможность, однако мы никак не можем принять основной итог его размышлений — редукцию «мировоззренческого комплекса» КР к идее «вечного возвращения», выводимой из этимологии слова «революция» (от лат. re-volvere, обращаться, возвращаться) и, конечно же, из ницшеанского комплекса. Итак, я хотел бы воспользоваться содержащимися в термине подсказками, не забывая в то же время и о продуктивности дефиниции политического через оппозицию «друга — врага».

Очевидно, нельзя ограничивать рассмотрение КР только романтической философией государства и формированием германского политического самосознания в начале XIX в. Идеи «консерватизма» и «революции» имеют более длительную предысторию. Консерватизм вырастает из двух начал: с одной стороны, из защиты societas christiana от нападок теоретиков-обновленцев и нивелирующих тенденций абсолютизма, а с другой — из самой идеологии Просвещения: во втором случае консерватизм выступает как «анти-Просвещение», которое с помощью просвещенческих же методов пытается выявить и устранить опасности, связанные с этим духовным течением. Отсюда понятно и значение Французской революции, которая не столько породила современные политические доктрины консерватизма, либерализма, демократии, социализма и национализма, сколько сыграла роль катализатора, вызвавшего ряд четких политических решений и партийных размежеваний.

Что же касается революционной составляющей в консервативно-революционном комплексе, то ее также необходимо возводить к Французской революции и вызванным ею переменам.

Репрезентация авторитета

Консервативная революция демонстрирует ярко выраженные авторитарные и анти-эгалитарные черты. И все же, несмотря на то, что ее представители противопоставляют свое мировоззрение и свои политические концепции идеологии Просвещения и порожденным Французской революцией политическим формам, консервативная революция именно в качестве революции стоит под знаком этого величайшего события европейской истории.

Если мы попытаемся рассмотреть КР в аспекте политической философии, то ее главный смысл окажется в репрезентации авторитета, противопоставлении «легальности» и «легитимности» (или: легитимность versus легальность). Отсюда объясняется, в частности, взывание к верховной власти, выступающей у разных авторов под разными именами, но имеющей один и тот же общий смысл. Ведь и «цезарь» Шпенглера, и «государственный муж» (Staatsmann) Фрайера, и «рабочий» Юнгера отвечают требованию легитимации в условиях ее отсутствия, в условиях дискредитации легальных демократических институтов.

Перед какой дилеммой оказываются апологеты господства и авторитета, равно как и те, кто практически реализовывал саму идею в рамках боевых террористических организаций 1920-х годов. (Bünde) вроде «Организации Консул» капитана Эрхарда или позднее, в июне 1934 г.? Одна из весомых подсказок содержится в работах правоведа К. Шмитта, который, хотя и не принимал участия в политических организациях и заседаниях клубов, дал глубокое обоснование «децизионизма» (от лат. decisio, решение) в смысле auctoritas, non veritas facit legem, будучи вдохновляем политической философией «Левиафана». А именно, речь идет о Гоббсовой дилемме легальности и легитимности, и попытки протагонистов КР решить эту дилемму так или иначе выливаются в стратегию «войны-революции».

Революция как война против «внутреннего врага» начинается с Французской революции, равно как и разделение легальности и легитимности. Во время заседания Генеральных Штатов 23 июня 1789 г. Байи встретил посланников короля знаменитой фразой: «Пойдите, скажите тем, кто вас послал, что мы здесь находимся по воле народа и покинем наши места лишь под натиском штыков». А слова графа Мирабо, ученика Маркиза де Сада, о том, что «собравшаяся нация не может получать приказаний», свидетельствовали о чем-то большем, нежели только о «независимости третьего сословия» или столкновении монархических и республиканских сил. Национальное Собрание провозгласило себя выразителем воли нового суверена, который занял священное место короля еще за несколько лет до того, как голова Людовика XVI покатилась по эшафоту на площади Революции (бывшей площади Людовика XV и нынешней площади Согласия). В моем примере король — фигура легальности, Национальное Собрание воплощает легитимность; жест Мирабо демонстрирует, как легитимность сопротивляется легальности, когда последняя деградирует до уровня «силы».

Левиафан, «смертный Бог» Гоббса — как позднее «господин» Гегеля или Великий Инквизитор Достоевского, — может рассматриваться как одна из аллегорий легитимности. Большое значение имеет то, как Суверен обосновывает закон. Единственным надежным инструментом оказывается здесь манипуляция страхом смерти. Ибо трансцендентная ценность легитимности не может быть обоснована иначе, как провокацией — провокацией Суверена, который использует страх смерти в своих целях. С другой стороны, революционер также осуществляет провокацию, уничтожая этот символ несостоятельности политической власти и вызывая к свободе. И тот, и другой занимают трансцендентную позицию «вне закона» (hors-la-loi), иначе говоря, воплощают харизматическую истину духа законов. Новая репрезентация трансцендентного смысла авторитета как раз и составляет идею революции, которая оттесняет на задний план старую противоположность государства и природы, государства и общества. Эпохальный смысл революции заключается в том, что она показывает, как благодаря обоснованию негативной власти Левиафана можно включить факт насилия в теологию истории.

Революция и вопрос о господстве: О. Шпенглер, Э.Ю. Юнг, Х. Фрайер

Сама проблемная синтагма (или, если угодно, оксюморон) «консервативная революция» появляется тогда, когда понятия, которые были сформированы новоевропейской традицией, идущей главным образом от политической философии Гоббса, утрачивают свою очевидность, свою способность нести политический смысл, позволяя взамен манипулировать идеологическими смыслами. В этом главная черта революционной фразеологии (начиная с якобинцев) и пропаганды. «Революция», «авторитет», «право», «закон», «война», «мир» погружаются в релятивизм, используются в нигилистическом и тоталитарном духе, приводя к семантическим и герменевтическим смещениям.

Кризис политического авторитета происходит в свете полярности революционного и авторитарного (или революционно-авторитарного) дискурса, который противопоставляет уже не столько революционеров и контр-революционеров, как то еще было в XIX в., а революционеров и революционеров. Жорж Сорель противопоставляется Карлу Марксу, новое поколение фронтовиков — старому поколению социал-демократов, подлинная «немецкая социалистическая революция» (Шпенглер) или «революция справа» (Фрайер) — «Ноябрьской революции» или «революции слева». В действительности, модель такого противопоставления оказалась также предначертана Французской революцией: 1789 и 1793 год, критика революции от имени революции. Поэтому такая двусмысленность «революции под видом реакции», характерная для начального периода мировых и гражданских войн, в общем и целом снимает противопоставление революции и контрреволюции, традиции и прогресса. Консервативная революция выступает как тотальная революция.

Все протагонисты КР подчеркивают момент «революционного» решения во имя установления авторитарного режима. КР изначально двусмысленна (эквивокативна), ибо одновременно преследует революционные и авторитарные цели.

Возьмем, например, такую глубоко революционную работу, как «Пруссачество и социализм» (1919) Освальда Шпенглера, этого «Нестора военного поколения». Это оптимистическая и революционная книга, написанная в разгар «немецкой революции» и открывающаяся главой «Революция». Она дает яркое свидетельство того, что консервативные революционеры были еще большими революционерами, чем сами революционеры. У Шпенглера речь идет о продолжении подлинной «немецкой социалистической революции», которая на самом деле случилась не в ноябре 1918 г., а раньше, в 1914 г., совпав с началом Первой мировой войны. Вместе с тем Шпенглер набрасывает не просто политический проект «прусского социализма»: это философия, которая продолжает и развивает ницшеанскую метафизику «воли к власти». Оттого-то здесь столь важна связь социализма, работы и власти. «Социализм означает власть, власть и снова власть… Дорога к власти предуказана: лучшая часть немецкого рабочего класса объединяется с лучшими носителями старопрусского государственного инстинкта в обоюдной решимости основать строго социалистическое государство… они спаяны единым чувством долга, сознанием великой задачи, волей к повиновению, чтобы повелевать, готовностью умереть, чтобы победить… чтобы утвердить то, что мы есть».

Вместе с тем революция не имеет ничего общего с парламентскими дискуссиями и политическим торгом. Шпенглер имеет в виду нечто совсем иное. «Идеологические системы больше не вскружат нам головы, программы составляют принадлежность прошлого столетия. Нам не нужно больше тезисов, мы хотим самих себя». Шпенглер формулирует требование освободить немецкий социализм от Маркса, но характерным образом (и в этом заключается важная консервативная черта) противопоставляет Марксу не теоретика «социального мифы» Сореля, а прусского короля Фридриха Вильгельма I: «Фридрих-Вильгельм I, а не Маркс был первым сознательным социалистом»— чеканно звучит знаменитая фраза. Соответственно революция трактуется как реализация воли к власти, воли к самому себе: «Истинная революция — это революция всего народа, единый вскрик, единое прикосновение железной руки, единый гнев, единая цель».

Эдгар Юлиус Юнг, во многих отношениях близкий «отцу немецкой революции» Мёллеру ван ден Бруку и «Клубу господ», в 1927 г. стал широко известен благодаря книге «Господство неполноценных», которую он сам понимал как энциклопедию анти-Просвещения, как основание для «новой консервативной идеологии». Исходной точкой для новых политических образований, по мнению Юнга, должна стать не якобинская «нация», а «народ» (Volk). «Консервативно-революционный принцип» также предполагает существование метафизических, надындивидуальных «ценностей», каковые только и могут являться скрепой общности (Gemeinschaft). Юнг, как до него Мёллер и фон Гляйхен, скептически относится к идее «органической демократии» и с явной симпатией высказывается в пользу «авторитарного государства». Но в конечном счете, он отдавал себя отчет в том, что в современном обществе невозможна целостность, основанная на корпоративно-профессиональной идее, ведь она требует сильного и независимого государства, политической «воли к господству».

В программной статье «Германия и консервативная революция» (1932) Юнг констатирует: «В Германии параллельно идут две революции: одна стремится уничтожить последние остатки лучшей европейской традиции, растворив их в бесформенном коллективизме, а другая есть не что иное, как восстание крови против денег, человека против аппарата, достоинства против рабства». Немецкая революция, что совершается здесь и сейчас, едва ли примет такие формы, как французский штурм Бастилии. «Она будет продолжительной подобно реформации, но зато и более основательно определит лицо человечества. Она противопоставит себя духовным импульсам, формулам и целям, вызванным к жизни веком Французской революции. То будет великая консервативная контрреволюция (Gegenrevolution), которая помешает уничтожению западноевропейского человечества и станет основанием нового порядка, нового этоса и нового западноевропейского единства под предводительством Германии».

Не меньшим революционным духом пропитана и книга Ханса Фрайера «Революция справа» (1931). Новые революционные правые (а их программу и формулирует Фрайер) отличаются от старых консервативных правых, от монархистов, представителей крупного капитала и мелкой буржуазии. Он выступает против национальной романтики, контрреволюционной реставрации, идеологической реставрации консервативного juste-milieu и культивирует авторитарную концепцию «государства над партиями». Авторитарная власть государства требует ограничения индивидуумов в свободах, причем политические права принципиально подчиняются государственному резону (Гоббс). В позиции Фрайера также отражается один из центральных мотивов КР: готовность бесстрашно взглянуть в лицо стихийным силам и подтолкнуть то, что и так готово упасть. Старая «революция слева» уже не актуальна, она утекла в песок социального государства и больше не представляет реальной угрозы для буржуазного общества. Произошла «смена революционного субъекта». На место интегрированного пролетариата приходит «народ» (Volk). Перед нами новый «государственный социализм», который очень сильно напоминает «прусский социализм» или «германский социализм» Шпенглера и Зомбарта.

В действительности, КР — не контрреволюция, а подлинная революция, открывающая новый трансцендентный исторический горизонт. Что касается революции и господства, то Фрайер считает, что лишь благодаря господству народ может превратиться в политический субъект, цементируемый общей «верой». В политическом господстве он также усматривает некое априорное нравственное отношение между правителем (Herrscher) и народом. Правда, оно сохраняется лишь до тех пор, пока господство (Herrschaft) справляется с задачами, которые ставит перед нею история. Критерием же выступает его первичная способность учреждать порядок, насилие, которое рассчитано на длительный срок и потому не требует никакого обоснования.

Полная версия данной работы будет опубликована в готовящемся к выходу в издательстве «Европа» сборнике «Метафора революции».

АПН.Ру

Александр Михайловский