Нижеприведенный текст написан в качестве предисловия к последнему изданию работ Эволы «Ориентации» и «Люди среди руин» в составе  сборника «Opere di Julius Evola», который вышел в январе 2002 года в издательстве «Mediterranee» (Рим).

В книге «Путь киновари» Эвола рассказывает, что был удивлен, когда, вернувшись в Рим в 1948 году (1), он узнал, что существуют еще в Италии «группы, состоящие преимущественно из молодых людей, которые не дали вовлечь себя в процесс всеобщего упадка. Особенно в этих кругах мое имя было известно, и мои книги зачитывались до дыр» (2). Именно ради этих молодых людей, как он затем это неоднократно утверждал (3), автор «Восстания против современного мира» решил написать сначала брошюру под заглавием «Ориентации», чье первое издание вышло по инициативе группы, основавшей журнал «Империум», которой руководил в ту пору Энзо Эрра, а затем, тремя годами спустя, книгу «Люди среди руин», которая была опубликована в римском издательстве «dell'Ascia».

Этими двумя трудами Эвола хотел ответить на запросы своих юных читателей, которые стремились получить от него «прямые указания, способные дать им позитивную ориентацию в их деятельности».  Сам он обозначил «Ориентации» в предисловии, которое написал для издания 1971 года, как «предварительное, на скорую руку произведенное объединение нескольких существенных и общих моментов», объединение, призванное предложить не столько лозунги или политическую программу, сколько «инструкции» существенной важности, предназначенные для «тех, кто был способен сражаться, отдавая себе отчет в том, что в материальном плане битва проиграна». Но также именно в этой маленькой книжке он написал следующие строки: «Сегодня мы находимся посредине мира руин. И вопрос, который необходимо поставить, звучит так: существуют ли еще люди, сохраняющие вертикальное положение посредине этих руин? И что они должны делать,  что они еще могут сделать?» Книга «Люди среди руин» была призвана ответить  на этот вопрос более полно.

Принимая во внимание предшествовавшие события, есть соблазн считать «Ориентации» и «Люди среди руин» простыми текстами, привязанными к конкретным обстоятельствам времени. Но это было бы ошибкой, по крайней мере, по двум причинам. Первой является то значительное влияние, которое эти два труда не прекращали оказывать по завершении эпохи, в которую они были созданы. Наряду с тем, что об этом свидетельствует большое количество изданий и переводов этих трудов (4), «Ориентации» и «Люди среди руин» бесспорно послужили как «книги, открывающие глаза» для нескольких поколений молодых людей, в особенности бывших выходцами из праворадикальных кругов. Они находили здесь сравнительно легко усваиваемый синтез политических идей Юлиуса Эволы, и несомненно, что во многих случаях именно с чтения этих книг  начиналось их знакомство с мировоззрением Эволы, другие аспекты которого, собственно метафизические, открывались им только впоследствии.

Ко второй причине относится то, что эти книги далеки от того, чтобы составлять второстепенный или изолированный элемент в творчестве Эволы. На деле, он никогда практически не прекращал, по крайней мере, с начала тридцатых годов, если не с конца двадцатых, писать тексты, носящие прямо политический характер. Это как раз именно одна из тех черт, которая наиболее отчетливо отделяет его от «традиционалистского» течения в философии, к которому его целиком относят. В противоположность другим теоретикам Традиции, от Рене Генона до Ф. Шуона, Эвола постоянно высказывался по политическим проблемам и сам занимал определенную политическую позицию, что находило свое выражение в его статьях для газет и журналов, большая часть которых была издана в виде сборника только после его смерти (5). Эту особенность, которая могла побудить рассматривать его творчество как «удивительную смесь аристократической несовременности, презрительной неприспособленности и постоянной вовлеченности в проблемы современности, участия в деятельности определенного идеологического течения» (6), следует связать, без сомнения, с его желанием утвердить себя скорее в роли «воина» (кшатрия), нежели чем «жреца» - и следовательно, с его утверждением,  так отличающимся от взглядов Рене Генона, согласно которому воин или царь в традиционных обществах является носителем духовного принципа достоинства, равного достоинству священника.

Этот интерес был у него таким постоянным, что иногда можно задаться вопросом, следует ли его рассматривать как мыслителя-традиционалиста, испытывающего особенный интерес к политике или же как политического теоретика, ссылающегося на принципы Традиции. Но этот вопрос снимается, когда видишь, какое определение Эвола дает политике. Достаточно познакомиться с этим определением, чтобы признать в его лице метафизика - «метафизика, занимающегося политикой», без всякого сомнения, но прежде всего метафизика. В противоположность таким политологам, как Жюльен Фройнд, для которого политика «изначально субстанциальна по отношению к обществу как его сущность» (7) и который подчеркивает строго автономный характер этой сущности, Эвола принадлежит к авторам, которые возводят политику к другой инстанции, нежели чем она сама. Согласно ему, политика зависит в конечном счете от этики и метафизики: она представляет собой только дополнение к особой сфере принципов, которые, вместо того чтобы ее характеризовать и принадлежать к ней самим, помимо нее обладают собственным источником, значением и легитимностью.

В то время как для Жюльена Фройнда политика это «общественная деятельность, имеющая своей целью обеспечить, опираясь на силу, основанную обычно на праве, безопасность от внешних угроз и внутреннюю гармонию отдельного политического организма через установление порядка посреди борьбы,  происходящей из разнообразия и расхождения мнений и интересов» (8), для Эволы она является «исполнением повелений сверх-мира», то есть деятельностью, осуществляемой силами, чей источник может находиться только в сфере метафизики (9), силами, отождествляемыми с «трансцендентальным, нечеловеческим уровнем» (10). «Основой подлинного государства, - пишет Эвола, - является трансцендентальность его принципа» (11). Отсюда выводится, что законы политической жизни не автономны, а производны. Политика в своей сущности это не политика, а метафизика: будучи «переводом», она не обладает собственной сущности. Именно поэтому, утверждает Эвола, метафизик лучше, чем кто-либо другой, способен сказать, из чего она должна состоять (12).

Примат государства

«Люди среди руин» это книга, которая несет на себе меньшее количество знаков эпохи, чем можно было бы ожидать.   Без сомнения, именно по этой причине с ней с равным интересом знакомились несколько сменявших друг друга поколений читателей. Не стоит удивляться этому, поскольку Эвола здесь сразу касается уровня принципов. Это особенно верно для первых одиннадцати глав, в которых он точно излагает то, что представляют собой эти принципы — термин, который у него всегда обладает смыслом «идеи» или «высшие абсолютные правила». Вторая часть книги, в которой речь идет как о корпоративизме, так и об «оккультной войне», является, напротив, более несвязной, более неровной, и поэтому именно она может сегодня рассматриваться как наиболее «устаревшая».

Надо воздать должное Эволе, что он всегда выражался без прикрас и без тактических  уступок  конъюнктуре или из  желания произвести впечатление. Филипп Бейе   говорил по этому поводу о «крайне безыскусном стиле, иногда высоком и торжественном, но даже в этом случае лишенном всяких литературных изысков и напыщенного красноречия» (13). Впрочем, Эвола был первым, кто не только не признал свой радикализм, но и гордился им и превозносил его тем, кто его читали: «Мы  должны обладать мужеством сделать выбор в пользу радикализма (il corragio del radicalismo), сказав «нет» политическому упадку во всех его формах, исходит ли он от левых или так называемых правых» (14). Далее мы еще поговорим об этом радикализме. Сразу скажем, что его следует связать с тем, что Эвола называл «идейной непримиримостью». Идея для Эволы не может быть чем-то производным от обстоятельств. Ее происхождение восходит к сфере, не затрагиваемой какими-либо обстоятельствами и равным образом лишенной какой-либо внешней формы принадлежности: «Идея и только идея должна представлять подлинную родину» (15).

Эта манера рассмотрения тем объясняет общий характер такого труда, как «Люди среди руин». Обращаясь к политике, Эвола почти не ссылается при этом ни на одного великого теоретика-классика общественной мысли. Если он еще с небольшой долей симпатии вспоминает Макиавелли, если он еще упоминает при случае Жана-Жака Руссо, то при этом обходит молчанием имена Локка, Гоббса, Альтузия и Бодена, также как Токвиля и Макса Вебера. Он подчеркивает, для него экономика является «второстепенным фактором», но он не опровергает аргументировано учений Адама Смита или Карла Маркса, и тем более он в деталях не исследует сложные взаимоотношения политической власти и юридической сферы. Его устремления, отметим еще раз, относящиеся к сфере метафизики, становятся почти ясными лишь при принятии во внимание того политического опыта, который он получил в тридцатые годы. У него отсутствует элемент собственно теории политологии. В равной степени он достаточно мало интересуется тем, чтобы перевести на уровень конкретного воплощения те нормативные принципы, которые он провозглашает. А когда в достаточно редких случаях он пытается сделать это, его предложения носят чаще всего очень общий характер (16), даже покрытый пеленой тумана.

Короче говоря, Эвола стремится постоянно оставаться на уровне того, что являлось для него существенным. Но что это было для него таким?

Известно, что для Эволы вся человеческая история на протяжении двух с половиной тысячелетий может рассматриваться как процесс инволюции, достаточно медленный вначале, но затем постепенно убыстряющийся и достигающий своей кульминации в современную эпоху. Этот процесс упадка подчинен закону «вырождения каст», который закончился освящением торгашеских, экономических ценностей, которые для Эволы являются также ценностями, относящимися к сфере женского начала, ценностями масс, и также тем, что вызвал приход к власти поборников этих ценностей. Он отмечен прогрессирующей утратой духовного, мужественного и героического элемента, присущего «Свету Севера» и соответственным подъемом деструктивных ценностей «гинекократических» культур Юга. Результатом этого является исчезновение выходящих за рамки личностного мировоззренческих систем (Weltanschauungen), основанных на высших метафизических принципах, в пользу исключительно книжного знания и абстрактного интеллектуализма, а также примата «души», сферы, где властвуют инстинктивные импульсы и недифференцированные страсти, над «духом», сферой апполонической ясности и рациональности. Для Эволы этот процесс представляет собой факт первостепенной важности, который оправдывает его пренебрежительный взгляд на историю, ибо она есть только история постоянно нарастающего упадка и, напротив, упадок начался с той поры, когда человек захотел стать частью истории.

Это представление само вписывается в структуру, принадлежащую к типу одновременно дуалистическому и иерархическому. Вся система Эволы основывается на двойном антагонизме: с одной стороны, между тем, что «наверху», и тем, что «внизу», с другой, между тем, что имеет наиболее древнее происхождение (то, что он называет «изначальной Традицией») и концом нынешнего цикла. Границы в обоих случаях совпадают друг с другом: начало отсылает к основополагающим высшим принципам, нынешнее же состояние вещей соответствует окончательному упадку. Итак, весь процесс сводится, следовательно, к восходящему движению от основания и к нисходящему движению с вершины.

Эволианское мышление является, конечно, в основе своей ориентированным на высокое, то есть строго элитаристским и «иерархитским». Эвола напоминает, что с точки зрения этимологии «иерархия» означает «верховную власть сакрального». Итак, идея иерархии должна пониматься одновременно в синхроническом значении (чем более широкое основание, тем более высокой должна быть вершина) и в диахроническом значении, прошлое по определению всегда лучше, чем настоящее — и также оно тем более лучше, чем больше удалено от нас. Ключевой идеей здесь является то, что низшее никогда не может предшествовать высшему, так как самое большее не может происходить из самого меньшего (именно по этой причине Эвола отвергал дарвиновскую теорию эволюции). С непримиримой враждебностью относясь к идее равенства, Юлиус Эвола яростно осуждал все формы демократической  и республиканской идеологии (республики Античности, по его мнению, были лишь  аристократическими или олигархическими), как потому что эти формы происходят из «низшего», так и потому что они выступают порождениями современности, впрочем, на его взгляд, эти две причины образуют одну. Либерализм и большевизм разнятся только как степени того ускоряющегося процесса упадка, каковым воспринимается история: «Либерализм, затем демократия, затем социализм и радикализм, после чего коммунизм и большевизм являлись в истории только  степенями одного и того же зла, стадиями, каждая из которых подготавливает предшествующую в ходе процесса упадка» (18)

Выступая против этой негативной эволюции, Эвола в политике возлагает все свои надежды на государство. Но поскольку для него именно «низшее» должно всегда происходить от «высшего», а не наоборот, необходимо, чтобы государство не происходило не из какого «низкого» элемента. Отвергая все классические доктрины, которые представляют государство как организованную форму нации, продукт общественных отношений или творение народа, он утверждает и повторяет это без конца, что напротив, именно государство должно образовывать нацию, придавать народу форму и создавать общество. «Народ, нация, - пишет он, - существуют только как государство, в рамках государства и, в определенной степени, благодаря государству» (19). Это государство должно основываться на высших, духовных и метафизических принципах. Только в этом случае оно будет «подлинным» или «органическим» государством, не стоящим само по себе, но основанным на трансцендентности своего принципа.

Этот «этатизм», несомненно, является тем, что есть самого поразительного в политических взглядах Эволы. Без сомнения, он хорошо подобрал определенное количество пояснений, призванных устранить всякое недоразумение. Также Эвола не забыл указать, что «современная статолатрия», которую, например, можно обнаружить у Гегеля, не имеет ничего общего с «подлинным государством», как он его понимает. Он подчеркивает, что немало сильных государств, существовавших в истории, являлись только карикатурами на то, о котором он страстно мечтал. К тому же Эвола яростно обрушивался на бонапартизм, давая ему определение «демократического деспотизма», как и на тоталитаризм, в котором видел «школу раболепства» и «мощное распространение коллективизма». Приоритет, который он отдавал государству, тем не менее сохранял значимость, особенно когда  государство сопоставляется с тем, что он называет «народом» и «нацией». В то время как понятие государства у него почти всегда окрашено в позитивные цвета, понятия «народ» и «нация» обладают почти всегда негативным смыслом. Государство представляет «высший» элемент, в то время как народ и нация только «низшие» элементы. Будь ли то demos или ethnos, plebs или  populus, народ в глазах Эволы представляет только «простую материю», которой государство и право придают форму. Также дела обстоят с нацией и родиной. Такие термины, как «народ», «нация» и «общество» в его текстах появляются даже как практически взаимозаменяемые, соответствуя чисто физическому, недифференцированному, в сущности своей пассивному измерению, связанному с приматом коллектива, измерением «материализованной массы», которая, в противоположность форме, которой может наделить только государство, остается на уровне сырой материи. Эвола придерживается точки зрения, полностью противоположной взглядам теоретиков Volksgeist, таким как Гердер: народ для него не может представлять ценность сам по себе, он не может быть исключительным вместилищем творческого «духа» определенного коллектива. Эвола также полностью безразличен к теме социальных связей, даже к самому социальному, что он охотно объединяет в «экономико-социальное», что служит у него другим обозначением мира горизонтального или царства количества. «Все то, что относится к области социального, - пишет он, - ограничено в лучшем случае уровнем средств» (20). Именно поэтому у него нельзя отыскать социологического анализа, как впрочем, и подлинного экономического анализа.

Это отношение к народу объясняется не только враждебностью Эволы ко всем формам демократии и социализма, пусть даже и «национального» (21). Равным образом оно лежит в основе его критики национализма. Она базируется фактически на двух различных элементах: с одной стороны, его приверженности идее Империи, которой противопоставляются национальные королевства и разновидности современного национализма. Эвола при этом удачно подчеркивает, что идея Империи не имеет ничего общего с формами современного империализма, которые в общем являются только ухудшенными вариантами национализма, - с другой стороны, на тезисе, что нация, как и родина, в сущности обладают «натуралистической» природой, также как она принадлежит к сфере одновременно «количественной» и «сентиментальной». Эвола признает, конечно, что национализм это лучше, чем политический космополитизм, в той степени насколько он представляет более дифференциальный уровень существования и насколько он может выступать в качестве «прелюдии к возрождению», но тем не менее он характеризует национализм как доктрину сентиментальную и натуралистическую, которая основывается на принципе коллективного и из-за этого плохо согласуется с его концепцией государства. «Раствориться» в нации это немногим лучше, чем раствориться в человечестве (22).

Отказываясь представлять государство в качестве выразителя общественных интересов и выступая против тех, кто видит в государстве разновидность расширенной семьи (где правитель играл бы роль pater familias), Эвола объявляет источником его происхождения «мужской союз». Он присоединяется здесь к Гансу Блюхтеру, который также считал, что всякая подлинная политическая власть происходит из древних «Maennerbuende». Этот мужской союз следует представлять вначале как исключительно объединение мужчин по половому признаку, ставшее затем местом формирования элиты. Формой «мужского союза par excellence» для Эволы является Орден. Примерами, которые он главным образом приводил, являются орден тамплиеров и орден тевтонских рыцарей.

Представление об ордене позволяет полностью понять, что отделяет элитаризм, проповедуемый Эволой, элитаризм по природе своей этический, от  элитаризма либерального или меритократического. К элите принадлежит не «лучший» в дарвиновском смысле слова или самый совершенный в духе Парето, но тот, у кого ethos доминирует над pathos, тот, кто обладает «чувством превосходства по отношению ко всем тем, кем владеет только простое стремление «жить» (23), тот, кто воспринял «искусство быть самим собой, отмеченный деятельным самоотречением стиль, любовь к дисциплине и наполняющую все существо устремленность  к подвигу» (24). Итак, элита у него это прежде всего аристократия. Она воплощает собой «расу духа», особый человеческий тип, который Эвола определяет как «дифференцированный человек», и чье явление (или возрождение) он считает необходимым предварительным условием для всякого действия, направленного на изменение мира: «То, чему следует отдавать предпочтение, это (…) молчаливая революция, проходящая в глубинах, для того чтобы сначала внутри, в самом индивиде были заложены предпосылки порядка, который должен будет затем утвердиться снаружи, в благоприятный момент с молниеносной быстротой вытеснив формы и силы мира субверсии» (25).

Итак, его финальное предположение, которое он постоянно выдвигает, это возвратиться к Идее и способствовать появлению Ордена, в рамках которого объединились бы люди высшего типа, оставшиеся верными этой Идее: «Не понимать этого означает оставаться на уровне, который является в сущности находящимся ниже сферы политики: уровне натурализма и сентиментализма, если не сказать откровенно, на уровне риторического ура-патриотизма (…) Идея, Орден, элита, государство, члены Ордена — вот на чем мы будем стоять, пока это будет возможно» (26)! Это наставление и предполагает у Эволы разрешение проблем. Когда определенный этический тип возникнет или возродится, политические и социальные проблемы будут если не разрешены, то, по крайней мере, «упрощены»: «Когда этот дух утвердится, то упростятся многочисленные проблемы, относящиеся к экономической и социальной сферам» (27). Итак, позиция, занятая Эволой по отношению к политическим проблемам это, в конечном счете, это идея этического элитаризма с сильной опорой на мужское начало, выводимая из метафизической концепции истории.

Примечания

1. Известно, что Эвола, раненый во время бомбардировки в Вене в 1945 году, вернулся в Рим после лечения в Австрии только спустя три года. Впрочем, он остановился там только на короткое время, потому что еще два с половиной года провел в различных клиниках в Болонье. Эвола осядет в итальянской столице только весною 1951 года. Однако в апреле 1951 года он будет арестован и заключен в тюрьму по обвинению в том, что он является вдохновителем двух подпольных неофашистских групп, FAR (Fasci di Azione rivoluzionaria) и «Черного легиона». Отбыв в заключении шесть месяцев, он был освобожден по окончании судебного процесса 29 декабря 1951 года.
2. Le chemin du Cinabre, Archè-Arktos, Milano-Carmagnola 1982, p. 162. Труды Эволы цитируются здесь по их самому последнему изданию.
3. См. его беседы с Джьянфранко де Турри в Il Conciliatore, 15 janvier 1970, pp. 16-19.
4. Начиная с 1950 года в Италии вышло двенадцать различных изданий «Ориентаций», часть которых в некотором роде была подпольной. К этому можно добавить два полных перевода на французский (« Orientations », in Julius Evola, le visionnaire foudroyé, Copernic, Paris 1977, pp. 29-54, trad. Pierre Pascal ; Orientations, Pardès, Puiseaux 1988, 94 p., trad. Philippe Baillet), два перевода на испанский (Orientaciones, Graal, Madrid, et Bau, Barcelona 1974, 61 p., trad. Francesco Z. Giorcelli et Sol Muñoz Lafitta ; Orientaciones, Imperium, Buenos Aires 1977), также как один перевод на греческий (« Prosanotolismoi », in Anthropines Skeseis, Athènes, décembre 1972, pp. 28-33 et 50, trad. Harry Guitakos), голландский (Oriëntaties, Centro Studi Evoliani, Gent-Brussel 1982, 23 p., trad. Peter Logghe), польский (Orientacje, Parzival, Chorzów 1993, trad. Bogdan Koziel) и венгерский (Orientációk, Stella Maris Kiadó, Budapest 1998, 89 p., trad. Gábor Zsuzsa). "Человек посреди руин" шесть раз переиздавался в Италии, в то время как перевод этой работы на французский выдержал два издания (Les hommes au milieu des ruines, Sept couleurs, Paris 1972, 252 p., trad. anonyme ; 2e éd. augm. : Guy Trédaniel-La Maisnie, Paris, et Pardès, Puiseaux 1984, 284 p., trad. rév. et complétée par Gérard Boulanger). Существует также перевод на испанский (Los hombres y las ruinas, Alternativa, Barcelona 1984, 254 p., trad. Marcos Ghio), немецкий (Menschen inmitten von Ruinen, Hohenrain, Tübingen 1991, 406 p., trad. Rainer M. Natlacen) и английский (Men Among the Ruins. Post-War Reflections of a Radical Traditionalist, Inner Traditions International, Rochester 2002, trad. Guido Stucco).
5. См. les Saggi di dottrina politica. Crestomazia di saggi politici (Casabianca-Mizar, Sanremo 1979 ; 2e éd. : Saggi di dottrina politica, I Dioscuri, Genova 1989 ; trad. fr. : Essais
politiques. Idée impériale et nouvel ordre européen — Economie et critique sociale — Germanisme et nazisme, Pardès, Puiseaux 1988),сборник, включающий тексты, в которых получают свое развитие часто впечатляющим образом мысли, также содержащиеся в книге «Люди среди руин», или затрагиваются темы, не исследованные в этой книге.
6. Pierre-André Taguieff, « Julius Evola penseur de la décadence. Une “métaphysique de l’histoire” dans la perspective traditionnelle et l’hyper-critique de la modernité », in Politica Hermetica, 1, L’Age d’homme, Lausanne 1987, p. 16.
7. Julien Freund, L’essence du politique, Sirey, Paris 1965, p. 25.
8. Qu’est-ce que la politique ?, Seuil, Paris 1982, p. 177.
9. Révolte contre le monde moderne, L’Age d’homme, Lausanne 1991, pp. 42.
10. Ibid., p. 41.
11. Les hommes au milieu des ruines, Guy Trédaniel-Pardès, Paris-Puiseaux 1984, p. 29.
12. Именно этот подход Жюльен Фройнд описывает как по сути своей «неполитический», сведение политики к метафизике только соответствует распространенной среди других мыслителей манере отрицать ее автономную сущность (для других авторов политика должна быть подчинена, перенесена или помещена в зависимости от морали, права, техники, экономики и т.д.).
13. Предисловие ко второму французскому изданию «Ориентаций». Pardès, Puiseaux 1988, p. 9.
14. Orientations, op. cit., p. 58.
15. Les hommes au milieu des ruines, op. cit., p. 41.
16. «Необходимо изучить те способы, посредством которых рабочий постепенно становится мелким собственником». (Les hommes au milieu des ruines, op. cit., p. 172).
17. «Необходимо, чтобы царившие в древних корпорациях безымянность и бескорыстие в новой, выкристаллизовавшейся и ясной форме возродились в мире техники» (ibid., p. 171).
18. Orientations, op. cit., pp. 55-56.
19. « Vedute sull’ordine futuro delle nazioni », in La Vita italiana, septembre 1941.
20. Les hommes au milieu des ruines, op. cit., p. 52.
21. «Социализм это социализм, и добавлять к нему прилагательное «национальный» означает только делать из него троянского коня». (Le fascisme vu de droite. Suivi de : Notes sur le Troisième Reich, Pardès, Puiseaux 1993, p. 102).
22.Именно это неприятие всего того, что относится к царству количества и является чистой «природой» приводит Эволу к тому, что он занимает ясную позицию против пропаганды рождаемости, достаточно своеобразную для «правых» кругов. Без колебаний говоря о «половодье рождаемости» или даже о «биче рождаемости» и видя в этом воплощении «могущество числа», Эвола яростно призывает к антидемографической политике». Однако он не задается вопросом прежде выявить причины меньшей демографической плодовитости элиты.

23. « Signification de l’aristocratie », in Julius Evola, Tous les écrits de « Ur » & « Krur » (« Introduction à la magie »). « Krur » 1929, Archè, Milano 1985, p. 43.
24. Les hommes au milieu des ruines, op. cit., p. 94.
25. Orientations, op. cit., p. 51.
26. Ibid., pp. 77-79.
27. Ibid., p. 55.

Ален де Бенуа, пер. с французского Андрея Игнатьева