4.

Не остается ли тем брошенным на произвол судьбы слоям, как только они поймут, что их вновь обманули, какой-либо еще выход, чем примкнуть к Коммунистической партии Германии? Если в самом деле национальная идея служит только приманкой, при помощи которой социальные революционеры ловят дурачков, если национальное чувство только преходящее опьяняющее состояние, которое оказывается удобным для холодных эгоистичных дельцов, то разве люди не сами виноваты, что попадаются на удочку «национальных интересов»? Но не будет ли глупостью еще обмануться и «интернационализмом»?

Не почувствуют ли себя неприкаянными эти слои еще и в этой партии? Ввиду особой природы  КПГ едва ли может быть иначе.

Конечно, пролетарий, живущий в большом городе, также является продуктом буржуазного мира. Этот мир разрушает связь между рабочим и природой, средствами производства и чувством безопасности собственности. Он вынуждает его видеть свое единственное значение в том, чтобы быть товаром под названием «рабочая сила», чтобы использоваться как товар «рабочая сила». Он вбил ему в голову, что он ничто вне экономического процесса, и что его бытие подчинено исключительно законам экономической конъюнктуры. Если рабочий все же только понемногу обрел способность что-то понимать в экономике, то это буржуазное общество само дало ему такую возможность. Это не Маркс совратил его на это, Маркс в принципе открыл только законы капиталистического общества и настойчиво призывал рабочих сбросить пелену с глаз. Маркс с научной убедительностью показал, как буржуазное общество управляется исключительно принципами экономического развития и как его мировоззрение полностью укоренено в базирующемся на расчетах экономическом образе мышления; он воодушевил рабочих с чистой совестью присвоить себе те же самые принципы развития и тот же самый образ мышления. Материалистический образ мышления является продуктом буржуазного общества; марксизм – это циничное вскрытие самой сокровенной буржуазной тайны. Это безжалостное изучение подноготной буржуазности. Он причиняет боль буржуазному обществу не потому что якобы является его противоположностью, а потому что оно благодаря ему ощущает себя разоблаченным вплоть до корней. Буржуа, который с презрением отзывается о рабочем из-за того, что мышление последнего вертится вокруг зарплаты и коллективного договора о тарифных ставках, либо ничего не знает и не понимает, либо является отвратительным лицемером. Различие между буржуа и пролетарием заключается в том, что один пользуется благами буржуазного общества, а другой оплачивает все его расходы.

«Марксистская» оппозиция до 1918 года была только следствием борьбы внутри самой капиталистической системы; на основе принципа жизни и смерти  стремились к компромиссу, который бы позволил буржуа обеспечить его выгоду, а пролетария бы удержал от последней ступени отчаяния. Социал-демократия и профсоюзы выполняли функцию недопущения того, чтобы давление на пролетариат перешло ту границу, по ту сторону которой неизбежно произошел бы социальный взрыв. И в этом отношении они обеспечивали безопасность буржуазного общества.

Пролетариат до такой степени был продуктом буржуазного общества, что в конце концов, он сам собой вынес на всеобщее обозрение тенденции, присущие этому обществу; он показал, когда должен был настать его конец. Именно потому что пролетариат вырос на теневой стороне буржуазного общества, в нем в концентрированном виде воплощались самые темные движущие силы, его завуалированные последствия, его потаенные инстинкты, его самые скрытые закономерности. Его лишенное корней существование служило символом, предвосхищавшим скрежет зубов на последней стадии существования буржуазного общества: его отрыв  от природного начала, его тупой материализм,  вызванная господством рационализма бездуховность, его западничество, пацифизм, паневропеизм, утрату народной самобытности. Социал-демократический пролетарий, который готов  мириться с Францией вплоть до предательства родины, это только действующий опрометчиво выразитель самых потаенных намерений буржуазного общества; то, что буржуа-капитан промышленности хочет завтра, его «марксистский» рабочий говорит уже сегодня.

Социал-демократия является частью буржуазного общества, так же как и национал-социалисты; она также «спасает» его, конечно, только на другом поле. В то время как Гитлер вновь ставит под контроль ставшего вероломным буржуа, социал-демократия, напротив, удерживает в узде людей, потрепанных судьбой, на чьих крови и поту и стоит буржуазное общество.

Когда в 1918 году буржуазное общество оказалось более не в состоянии расходовать огромные средства для умиротворения рабочих, большая часть немецкого пролетариата ускользнула из-под опеки социал-демократии. Он увидел себя рядом с бездной и был увлечен тем, чтобы все увлечь за собой в эту бездну. От народного духа пролетариат был отрезан стенами больших городов, сейчас, когда он видел, что его убогое существование находится под угрозой, у него не возникало более ничего, кроме чувства социальной обиды, когда он хотел отстраниться и выстроить последнюю линию своей обороны. Яро и самозабвенно стремясь к разрушению, он дошел до безусловного отрицания буржуазного общества. Пока это восстание оставалось ограниченным социально-экономической сферой и не распространялось на область политики,  пролетариат платил за то, что сам как раз является плодом этого общества. Так как путь экономической борьбы никогда не ведет к настоящей политике. Политика, которая желает сосредоточиться на экономических вопросах, это всегда дилетантская, неумелая политика, неизменно обреченная на крах. За хаотическими порывами к разрушению внезапно появилась бессильная мечта об обществе будущего, а вовсе не способная сдвинуть горы воля к созданию государства будущего. Даже хотя удар по буржуазному обществу, исходя из взаимосвязи вещей с неизбежностью должен был являться и ударом по Версалю, этот эффект все же не был предусмотрен как изначальная политическая цель.

Роль  КПГ заключалась в том, что она объединила массы пролетариев, поставленных в отчаянное положение перед лицом гибели. Видно, как ее рамки и царящая в ней атмосфера мало подходят для слоев крестьян, интеллектуалов, солдат,  чиновников и тех рабочих, которые еще окончательно не стали пролетариями. Эти слои по своему духу не разделяют озлобления, вызванного социальными обидами; ими владеют еще чувства, которые больше чем социальная обида и которые могут преобразоваться в политический импульс. Это звучит как парадокс, но это правда: коммунистический рабочий является в более ярко выраженной степени чистым продуктом буржуазного общества, чем представители непролетарских слоев; это общество его создало и сформировало, хоть оно одновременно и дурно обращалось с ним. Хоть эти слои и чувствовали себя на протяжении такого долгого времени составными частями буржуазного общества, у них было все же что-то еще особое вне и по ту сторону этой среды; в протесте, вызванном крайней нуждой, их взгляд замечал все же, нечто более широкое и глубинное, чем являлось буржуазное общество. И тотчас же они словно почувствовали, что в  КПГ для них нет места. Это ощущение очевидно испытывает и тот рабочий, который в настоящее время состоит в  КПГ, но который несмотря на свою пролетарскую участь сохранил еще остатки народного духа. Даже хотя он и разделяет враждебность к буржуазному обществу, его несмотря на это, мучит внутреннее беспокойство, что он находится не на своем месте.

5.

Коммунистическая партия сама сумела убедиться, что ведомая ей из чувства социальной обиды атака на буржуазное общество не соответствует политическим потребностям времени, что она провалилась даже на решающих направлениях. От ее внимания не скрылся тот факт, что она из-за принципиальных особенностей своей природы может привлечь на свою сторону только оторванный от своих корней промышленный пролетариат, но при этом как раз наталкивается на непонимание у тех важных слоев народа, которые стремятся вырваться из рамок буржуазного порядка. Вследствие этого, прибегнув к иной тактике, она пыталась возместить то, чего ей не хватало от природы. И так дело дошло до курса Шерингера и до коммунистической крестьянской программы. И то, и другое было ярко выраженными попытками  адаптации, которые были навязаны внешними обстоятельствами, но никоим образом не являлись следствием развития ее внутренней сути.

Поэтому в конце они лишились все же своей по-настоящему  привлекательной силы. Даже крестьянская программа, как бы она не была ориентирована на чувства крестьян и их мировоззрение, не завоевала широкой популярности у крестьянства; крестьянин заметил «намерение», учуял ловушку и остался при своем. Крестьянская программа коммунистов основывалась не на том, что крестьяне думали о своем собственном положении, но была расчетливо произведенным продуктом собственного произвола, но там, где царит произвол, нет земли, на которую можно было бы опереться.

Пожалуй, «курс Шерингера» являлся попыткой «занять место националистов», но между тем все же стало ясно, что  КПГ  непривычно бороться на этом поле. Только уже вследствие мятежа в своих собственных рядах она не может придерживаться этого курса. Вестернизированный промышленный пролетариат оторван от глубин народного духа, чтобы суметь выдержать претенциозное бремя националистической политики. По этой причине  КПГ является троцкистской; ленинизм, который представляет собой реальность абсолютного государства, скрывающуюся за марксистским фасадом, требует жизненной полноты, которой  промышленный пролетариат более не обладает, и которую, напротив, еще скрывает в себе русский рабочий, не потерявший никоим образом связи с деревней.

6.

И здесь мы вступаем на политическое пространство немецкого Сопротивления. То, что для  КПГ останется энергичной, но бесполезной тактикой, для движения Сопротивления является   призванием. Оно сожгло мосты с буржуазным обществом, его порядками и ценностями; участь погрязнуть в нищете, на которую буржуазное общество обрекает слои крестьян, духовенства и зависимых людей, облегчает им выбор; они более не заинтересованы в его существовании в экономическом отношении. Все меньше стоит на повестке дня социальный характер как политическая функция буржуазного общества; оно должно быть сметено, так как оно превратилось в инструмент господства Запада над Германией. Если соскрести немецкую оболочку с буржуазного общества, так это общество обнаруживается западный порядок; оно является институционным препятствием для немецкого освобождения. Устремленность немецкого сопротивления к социальному перевороту имеет политическую подоплеку: должна быть сокрушена машинерия, посредством которой Версаль господствует на немецкой земле. Не только городскому промышленному пролетарию, но и просто немцу нечего больше терять, кроме своих цепей; только пролетарий не видит, что его социальные цепи скованы из политического железа. С этой точки зрения даже идея классовой борьбы приобретает внезапно политический оттенок: в пределах немецких границ буржуа оказывается иностранным наемником; любая акция против него оказывается настоящей формой обороны страны. Немецкое дело всегда в руках того, кто борется против буржуа; народная общность, включающая буржуа, предполагает братание с замаскировавшемся врагом родины.

Буржуа в этом смысле характеризует, как он относится к частной собственности и к России.

Если утверждается принцип неограниченной частной собственности, то этим подтверждается правооснование иностранных кредиторов действовать против немецкого народа, и индивидуалистический произвол, вызванный жаждой наживы, ставится выше жизненных интересов нации. Русский большевизм не отменил институт частной собственности сам по себе; он только сузил до минимума сферу товаров, производимых частниками, в соответствии с потребностями государства. Быть немцем означает сегодня: ради спасения немецкого народа  подобным образом как можно больше сузить эту сферу.

Россия является центром антиверсальского мира, и она приняла на себя все последствия, которых не миновали все те, кто выступил против Версаля. Она, конечно, не представляет собой рай, как хотелось бы думать коммунистическому рабочему; она военный лагерь,  противостоящий  Западу. Место в социальной иерархии зависит там оттого, насколько человек полезен как производитель и как солдат; богатство же навлекает прямо-таки позор. У буржуа подобное вызывает ужас, но является примером  для немецкого Сопротивления.  

Тот, кто налагает на себя подобную политическую ответственность, должен видеть в ниспровержении буржуазного общества средство к достижению национал-революционной цели: но на это  КПГ не в состоянии пойти. Даже на уровне социальных проблем она оказывается несравненно менее революционной, чем предполагает доктрина; ей до некоторой степени не хватает человеческого материала, который мог бы оказаться во власти нового, свежего порыва к революционной деятельности. Но этот человеческий материал имеется в наличии все же в тех слоях крестьян, духовенства, солдат, чиновников и полупролетаризовавшихся рабочих, которые отходят от буржуазного лагеря и уже смутно ощущают, что буржуазное общество является самой важной предпосылкой порабощенного состояния Германии. Этих людей овевает знамя немецкого сопротивления; здесь место, где они становятся сами собой.

7.

В этом и заключается общее между коммунистическим движением и движением немецкого сопротивления: оба они соединяются в антиверсальском фронте в полном осознании того, что тот, кто серьезно подходит к борьбе против Версаля, должен порвать с западной культурой, буржуазным обществом, капиталистическими порядками в экономике. Невозможно принадлежать к антиверсальскому лагерю, испытывая желание «спасти» еще части старого мира; это было бы «по-фашистски», фашизм это последний вздох Запада. Любой по-настоящему антиверсальский порыв должен быть в какой-то мере «коммунистическим» или «большевистским». В большевизме проявилась великолепная мудрость и храбрость русских, сумевших несмотря ни на что и вопреки всему одержать победу над Западом. Запад совершенно осознал это положение дел; то, как он ополчится против России, показывает, что он хочет взять реванш. Быть большевиком означает по природе вещей нанести поражение Западу. Тот, кто кипит ненавистью к большевизму, признает, что сопереживает это поражение и воспринимает проигранное дело Запада как свое собственное дело.

Однако, наличие таких общих черт не отменяет особенного характера немецкого Сопротивления. Сопротивление смотрит дальше, а именно обладает политическим зрением. Оно обдумывает политическую стратегию, для которой в конце концов, все коммунистические классовые битвы являются только целью тактических боев. Оно замышляет, могут ли пролетарские бригады иметь боевую ценности для борьбы против Запада. Оно заботится о том, чтобы боевое воодушевление «Рот Фронта» направлялось политической волей. У него нет страха перед коммунистическим интернационализмом; гораздо вредоноснее и разрушительнее для Германии являются западный универсализм римского католицизма и тесная связь с распространяющимися на весь мир экономическими интересами западнического либерализма.

Само по себе немецкое Сопротивление не является ни коммунистическим, ни антикоммунистическим; но оно способно поддержать коммунистов, если более не будет другого  выхода. Оно готово разрешить все нужды Германии. То, что сегодня коллективизм является необходимым средством для достижения целей немецкой политики, проистекает из общей ситуации в мире; это данность. Политика Сопротивления есть такая политика, которая сделает эту данность плодотворной для немецкого будущего.

С политической точки зрения коммунизм, который первоначально считался только экономической доктриной, обратился в ту единственную разновидность коллективизма, которая выносима для человеческой гордости: в коллективизм людей, способных защитить себя. Крестьянское коллективное хозяйство становится крепостью поселян, национализированная фабрика в подразделение производственного сообщества и весь производственный процесс обращается в цепь военных побед, в великое дело воинской доблести. Коллективизм становится выражением того, что немецкий народ подчинил свое бытие всеохватывающим установкам единого плана, чтобы благодаря планомерно развертывающимся мероприятиям обратить в прах основы версальского порядка, основанного на насилии. Немецкому народу все еще не хватает осознания того, насколько планомерно угнетатели организовали порабощение Германии: план Дауэса и план Юнга едва ли еще рассматривались в этом свете. Уныло и жалко смотрится в этом отношении немецкая «национальная оппозиция», которая непоколебимо придерживается индивидуалистического права «творческой личности», нельзя оставаться таким слепым, живя в мире и занимаясь политикой. Планы порабощенных народов не могут быть такими всеобъемлющими, такими «тотальными», чтобы переиграть прибегающих к плановости угнетателей. Пятилетний план русских показывает пример, насколько далеко должен быть готов пойти народ, подвергающийся угрозе. «Век личной свободы» закончился, наступил век коллективного планирования. Либеральный дух когда-то «освободил» человечество от состояния вовлеченности в органические связи; именно из-за этого человечество было обречено страдать болезнью чрезмерного индивидуализма и стало отныне нуждаться в освобождении от либерального духа; его первые ряды уже переступили порог эпохи, требующей рациональных, осознанных связей.

Участник немецкого Сопротивления находится в этих первых рядах равным образом, как коммунистический пролетарий. Оба, безусловно, являются борцами, первый также безусловно предан государственным интересам, как и второй своему классу. Из того, что они не обременены никаким имуществом, берет начало безусловная непоколебимость их позиции, у них есть слишком мало что ставить на карту, так чтобы им нелегко давалось все время играть ва-банк. Если, конечно, и кажется, что логика его программы делает коммунистического пролетария враждебным государству, то все же, как это как раз показал пример России, мощного влияния идеи «тотального государства» достаточно, чтобы вопреки его собственным враждебным государству принципам вовлечь этого пролетария в его силовое поле. То, является ли кто-либо коммунистом или участником немецкого Сопротивления, зависит не от идеологии, но от верности немецкому народному духу. Но немецкий дух будет, в конце концов, достаточно сильным, чтобы превратить коммунистическую идеологию в инструмент немецкого грядущего величия. Также и в Ленине, который никогда не был пролетарием, его марксистская убежденность была лишь политическим выражением его укорененности в русской почве.

8.

Это было бы трусливым бегством и в высшей степени удобным для них шагом, если бы люди, не имеющие отношения к пролетариату, внезапно захотели бы обрести пристанище в рядах КПГ. Там бы им нечего было бы делать, там им оставалось только приспосабливаться. Это было бы самообманом, если бы они сами себе стали бы льстить, что перед ними там стоит задача пропаганды национализма. Никто не хочет там, чтобы их воспитывали, там они с самого начала окажутся под подозрением, что являются «реакционными приспособленцами». От них не хотят их «талантов», от них хотят, чтобы они следовали господствующим правилам. Они оказываются в чуждой среде; если они выступают против общепринятых обычаев, их встречает недоверие. Они вынуждены отказаться от лучшего в себе, чтобы их принимали за своих и они не выделялись; к конце они обнаружат, что они пришли в партию только потому, что уже отказались оторванными от жизни и утратили все надежды. Им не надо будет печься там об интересах немецкого народа, этого от них никто не будет требовать. Тайком они сами скоро будут вздыхать по тем временам, когда могли свободно говорить об этих интересах.

Коммунистический рабочий является никем иным, как социал-революционером, для этого у него являются существенные основания. Вследствие предпосылок своего общественного и исторического бытия он не может быть ярко выраженным национал-революционером. Это на счастье Германии то, что это социальный радикализм является взрывчаткой, посредством которой будет подорван насаждаемый силой версальский порядок. И хоть коммунистический рабочий и не чувствует политического смысла своей деятельности, достаточно все же того, что он ее осуществляет.

Непролетарским слоям предстоит более тяжелый путь, их социальный радикализм должен быть проверкой их национал-революционной зрелости, но национал-революционный дух должен стать сущностным содержанием их бытия. Их социальный радикализм не является врожденным, но он необходим, он должен быть выше всех сомнений. Такова позиция Сопротивления. Ее следует распространить повсеместно среди непролетарских слоев: это есть то, что должно произойти. Это требует несравненно больше энергии, чем потребовал бы переход в КПГ. Если социальный радикализм сперва стал существенным элементом общей позиции этих слоев, то этим заложена основа доверия, благодаря которой станет возможной их встреча с коммунистическим рабочим. Их национал-революционный пыл, твердость их политической воли станут при этом движущими силами, которые позволят социал-революционно ориентированный натиск поднять до уровня политической акции широчайшего масштаба.

Немецкое Сопротивление пребывает там, где чувствуют ответственность за то, чтобы социал-революционеры обладали достаточным уровнем национал-революционного сознания, чтобы крах буржуазного общества стал бы одновременно началом возрождения Германии.

Перевод с немецкого А. Игнатьева